Последний порог

Эккер с удовольствием посмотрел на возмущенного капеллана:

— Пока у нашей родины есть такие сыны, а у империи такие союзники, как вы, мы не можем не победить. Благодарю вас, дорогой Эндре. Идите домой, отдохните хорошенько, а завтра мы с вами все подробно обсудим.

Милан не знал, где он и сколько суток находится в этом наполовину сознательном, наполовину бессознательном состоянии. Чувство времени он утерял. Он даже не знал, день сейчас или ночь. Временами его память выдавала кое-какую информацию из прошлого. Так, например, он хорошо запомнил одутловатую, толстую рожу мужчины в белом халате со шприцем в руке, который низко наклонялся над ним. Позже, когда память восстановилась, Милан начал осмысливать и связь событий.

Его схватили, и он сразу же с горькой усмешкой вспомнил предупреждение Миклоша Пустаи. Подумал о том, что человек, решившийся на все, порой напрасно оставляет для себя последний патрон, так как еще не известно, удастся ли ему осуществить свое намерение. С печалью он вспомнил Элизабет, хотя злобы на нее у него не было. Мысленно он представил себе ее бескровное, бледное лицо. У нее все самое трудное уже позади, а вот у него — еще впереди. Об этом свидетельствовали многие мелочи. Так, например, его никогда не оставляли одного. Надзиратели все время наблюдали за ним, сменяя время от времени друг друга, — видимо, нацисты боятся, что он может покончить жизнь самоубийством. Тюремный врач внимательнейшим образом осмотрел его рот, потрогал в нем каждую коронку, чтобы удостовериться, что ни под одной из них нет капсулы с быстродействующим ядом. Электрическая лампочка в камере забрана густой металлической сеткой, свет горит днем и ночью, так как в камере нет окошка, а только высоко над дверью вытяжное отверстие.

Милан несколько раз пытался заговорить с надзирателями, но они делали ему знак, чтобы он молчал. Временами из коридора доносились обрывки венгерской речи, смачная ругань, а со стороны улицы городской шум: звон трамваев, гудки автомобилей, стук лопат, из чего он сделал вывод, что находится в Будапеште, в тюрьме, расположенной в центре города.

В конечном счете Милану было все равно, где он находится. Его схватили, и теперь самое важное для него заключалось в том, чтобы свыкнуться с мыслью о смерти, хотя сделать это очень и очень трудно, так как к жизни его привязывают тысячи нитей. Анна, возможно, ребенок, родители... А ведь ему всего-навсего двадцать восемь лет, да и до окончания войны осталось несколько месяцев... О будущем сейчас думать нельзя. А о чем же думает человек перед смертью?

Милан вспомнил Тракселя и сразу же почувствовал во рту запах и вкус крепкого сабольчского табака. Вспомнил слова доброго старика: «Ты еще вернешься, сынок». — «Нет, я уже не вернусь». — «Знаю, что тебя могут схватить, могут пытать». — «Я это предусмотрел. Только ты, дядюшка Траксель, можешь не опасаться: предателем я не стану».

Однажды он уже выдержал испытание на верность своим идеалам, хотя в ту пору ему было только двадцать. «Боже мой, если бы Бернат снова мог помочь мне!» По худому, измученному лицу скользнула горькая улыбка: такие чудеса дважды не повторяются. Он умрет, но так и не узнает, почему же именно рисковал собственной жизнью ради его спасения Геза Бернат.

Спустя несколько дней Милан смог уже встать, немного походить по камере. Ему хотелось, чтобы что-нибудь да случилось, так как это относительное спокойствие нервировало его. Возможно, его потому и не допрашивают — рассчитывают на то, что ему откажут нервы. Хорошо, он будет следить за ними! Хотя, казалось бы, разве есть разница, в каком состоянии умрет человек: в спокойном или же во взвинченном?

Думать нужно об Анне, все время только о ней одной... Хотя воспоминания о ней и причиняют ему боль. Как жаль, что он погибнет, а Анна даже не узнает, что он всегда любил только ее, одну ее. Куда бы ни забрасывала его судьба, чистая любовь Анны была всегда с ним...

Вдруг надзиратель подергал его за плечо. Милан открыл глаза. В дверях стоял какой-то мужчина в гражданском костюме и делал ему знаки, чтобы он вышел. Милан вышел из камеры в коридор.

Вебер провел Милана в комнату, расположенную на втором этаже. Милан сразу же посмотрел на окно, которое было так плотно задернуто толстой шторой, что ничего не было видно. Люстра под потолком заливала помещение ярким светом. Милан внимательнее присмотрелся к Веберу и узнал его. Это был тот самый следователь, который допрашивал его в «Колумбии» перед побегом, который по-человечески обращался с ним. Вспомнив об этом, Милан почувствовал крохотную радость, так как человеческое обращение следователя несколько успокаивало. И в тот же миг Милан сообразил, что он находится в гестаповской тюрьме.

Вебер показал Радовичу на стул, стоявший перед письменным столом.

— Садитесь. — Милан повиновался и сел, сразу же почувствовав боль в плечах, груди: это давали о себе знать заживающие раны. — Вы меня помните?

— Да, помню, — ответил Милан. — Вы заставляли меня писать автобиографию.

— Вы написали, а затем исчезли. — Вебер хохотнул: — Это было некрасиво с вашей стороны.

В комнату вошел Эккер. Милан остолбенел, сразу же поняв, каким образом здесь мог очутиться профессор Эккер. Но как только Вебер встал и хотя не совсем по-военному, но все же с подобострастием и готовностью вытянулся перед ним, многое сразу прояснилось. Восемь лет подряд Милан старался ответить на некоторые абсолютно непонятные ему, по взаимосвязанные вопросы и не мог найти к ним подходящего ключика. И вот теперь этот ключик известен — это профессор Отто Эккер. И сразу же стало понятным исчезновение Пауля Витмана, загадочное освобождение Эрики Зоммер, разгром организации «Белая роза» и провал Элизабет Майснер.

В неожиданных ситуациях Милан всегда умел сосредотачиваться. Он великолепно владел своими чувствами. Собственно говоря, он и раньше вполне бы мог предположить, что Эккер — агент гестапо. Но он не додумался до этого, да и не мог додуматься, так как это было бы чересчур. Радович знал, что после организационных преобразований, проведенных нацистами в тысяча девятьсот тридцать шестом году, гестапо прибегнуло к новым способам маскировки, размещению своих агентов под хитрыми, не вызывающими подозрения «крышами», внедряло их в торговлю и бог знает куда еще, но он никак не мог предполагать, что и Эккер всего лишь «воробей».

Профессор уже не один год мечтал об этой встрече, готовился к ней, мысленно переживая волнующие моменты, однако теперь, когда она наконец состоялась, он, как ни странно, не обнаруживал и тени волнения. Он не мог недооценивать способностей Радовича, знал, что ему не придется много объяснять этому молодому человеку, который на лету схватывал обстановку, и если уж не всю целиком, то, во всяком случае, ее суть.

Опершись руками о стол, Эккер победно улыбнулся. Точно так же, как он обычно улыбался на семинарах, он даже головой точно так же покачал из стороны в сторону.

— Ну, дорогой сынок, как вы себя чувствуете?

— Относительно хорошо, — ответил Милан. — Теперь я понимаю, чему или, вернее, кому я обязан тем, что со мной обращаются несколько иначе, чем принято в этих стенах. — Эти слова он постарался произнести как можно спокойнее и легкомысленнее, чтобы Эккер — упаси боже! — не подумал, что Милан испугался, увидев его.

— Господи, а ведь вы были моим любимым учеником! — проговорил Эккер. — Да и почему мне было не любить вас, когда вы этого заслуживали?! — Он посмотрел на часы: — Правда, должен признаться, что довольно часто вы своим поведением заставляли меня задумываться. Но я вам многое прощал. К сожалению, позже мне это припомнили.

— Я сожалею, что причинял вам неприятности, — сказал Милан, прислушиваясь к уличному шуму, доносившемуся из окна.

Обойдя стол, Эккер сел. Сняв часы, он положил их перед собой.

— Неприятности я причинял себе сам. Хотите верьте, хотите нет, а я еще тогда догадывался о том, что вы не симпатизируете национал-социализму. Правда, я не доходил до того, чтобы считать вас членом коммунистической партии и тем более агентом советской разведки.