Последний порог

Слова Эндре показались Андреа противоестественными. Она подумала, что семинарист ведет с ними какую-то странную игру, сам не веря в свои проповеди. Внезапно перед ней предстал гимназист первого класса Эндре, веселый и забавный мальчик, добрый товарищ, с которым можно было поговорить о всяких интересных вещах. Но ни тогда, ни позже она не предполагала, что Эндре станет священником.

— Можешь говорить со мной откровенно, — сказала она. — Как и раньше. Но только оставь в покое божью благодать и десять заповедей. Ты ведь знаешь, что отец воспитал меня атеисткой. Да и я знаю, что ты не так-то уж веришь во все это, как хочешь показать. Играешь взятую на себя роль. Ты же всегда хотел стать актером. Вот и играешь теперь сколько вздумается. Ты и Чабу провел. — Семинарист положил ей на плечо руку. — Эндре, я не предам тебя, можешь быть со мной откровенен.

Андреа ждала ответа. Откуда-то издалека доносился шум поезда, поблизости в одном из парков мальчики играли в футбол, их крики нарушали тишину. Семинарист продолжал молчать. Слова девушки взбудоражили его.

«Наверное, она права, — думал он. — Возможно, Андреа лучше знает, что творится со мной». Он посмотрел на девушку взглядом, полным грусти.

— Ты ошибаешься, Анди, — ответил он тихо. — Я не играю и не представляюсь, я верю в бога. Не отрицаю, у меня есть сомнения. Многое мне пока еще не ясно, на многие вопросы я часто не нахожу ответа. Тогда я и бываю неуверен в себе. Может быть, ты это заметила и потому решила, что я только притворяюсь верующим. — Тень от крон деревьев становилась все гуще по мере того, как перемещались солнечные лучи, освещавшие уже противоположную сторону стола. Над кустами, росшими вдоль железной ограды, трепетал влажный воздух. — Я сейчас в очень тяжелом положении, — признался семинарист. — У меня нет никого, с кем бы я мог обсудить все свои проблемы.

— А с Чабой у тебя разве совсем испортились отношения?

— Ничуть. Мы очень дружны. — Посмотрев на освещенные солнцем облака, он поправился: — Во всяком случае, я думаю, что мы хорошие друзья.

— Так в чем же тогда дело? С Чабой ты можешь о чем угодно посоветоваться.

— Знаешь, Андреа, есть вещи, о которых мы не можем говорить даже со своими лучшими друзьями.

— Тогда ты не имеешь права говорить о дружбе. Ты всегда твердил, что мужская дружба искреннее самой большой любви.

— Так оно и есть, но... — Откинувшись на спинку скамейки, Эндре устало замолчал и закрыл глаза. — Тебе этого не понять. Вся суть в том, что я одинок. — Кровь прилила к лицу семинариста. Он, видимо, волновался, кадык его ходил вверх-вниз. — Ты думаешь, что Чаба откровенен со мной? Отвечай. Ты так думаешь?

— Конечно, — утвердительно кивнула Андреа, не понимая, что так сильно взволновало Эндре. — Чаба очень любит тебя. Я это знаю лучше, чем ты. Он и Милана очень любил...

— Сейчас разговор идет не о Милане, — сердито прервал ее семинарист, сморщив в язвительную улыбку узкие губы. — Значит, он откровенен со мной? Да? — Девушка кивнула. — Ты тоже?

— Я тоже. Почему я не должна доверять тебе? Мы с детства друзья.

Во взгляде семинариста уже не было того лучистого мерцания, которое так нравилось Андреа, в нем светилась лишь дьявольская хитрость.

— Если ты мне доверяешь и считаешь меня своим другом, — продолжал он, — тогда ответь: какие между вами отношения, между тобой и Чабой?

— Мы любим друг друга, — невинно ответила Андреа. — Это не секрет. Ты давно знаешь, что я люблю Чабу.

— Любите, и отнюдь не платонически?

Только теперь девушка поняла, что именно интересует Эндре.

— Разумеется, — спокойно сказала она, — Как муж и жена.

— Чаба никогда мне об этом не говорил, — так же спокойно произнес Эндре.

— Зачем он стал бы тебе об этом говорить? Не сердись, Эндре, но я тебя не понимаю. Если бы ты любил девушку, как Чаба меня, ты рассказал бы ему об этом? Я считаю это гадким, и я рада, что Чаба ничего тебе не говорил. И это вовсе не значит, что он тебе не доверяет. — Андреа чуть-чуть отстранилась от семинариста. — А теперь ответь ты: о чем ты не можешь рассказать своему другу?

На аллею сада опустилась стайка воробьев, они толпились, прыгали, чирикали, пили воду из луж и так же внезапно улетели, как и появились.

— Я люблю тебя, — сказал семинарист и сам удивился, как просто признался ей в своем чувстве. — Люблю уже много лет, и чем дальше, тем сильнее. Зная, что ты принадлежишь Чабе, как же я мог сказать ему об этом? Я весь извелся от этой любви. Множество раз я решал, что забуду тебя, но мне это никак не удается. Это причиняет мне адскую боль, Анди. — Открывая тайну своей души, он говорил так естественно, словно девушки тут не было вовсе. — Иногда мне даже хочется, чтобы с Чабой что-нибудь случилось. В такие моменты я забываю обо всех и обо всем, в том числе и о боге. Забываю о священном писании, о добре и зле, о своем призвании, часами мечтаю, что мы с тобой вдвоем и любим друг друга. В такие минуты я вижу тебя обнаженной. — Эндре внезапно замолк.

— Когда ты видел меня обнаженной?

— Обуреваемый желанием, я закрываю глаза и мысленно вижу тебя такой. Я никогда не говорил тебе об этом, даже не намекал, но теперь я рассказал тебе все, потому что ты уже жена Чабы.

Девушку растрогала искренность семинариста.

— Жена? — повторила она вопросительно. — Знаешь, Эндре, я очень люблю Чабу, но какое-то непонятное чувство подсказывает мне, что его законной женой я никогда не буду. Я даже не могу сказать, откуда у меня появилось такое чувство.

Со стороны дома раздался голос Чабы, громко звавшего Эндре. Оба встали со скамейки и направились в ту сторону.

— Думаю, будет лучше, — попросил Эндре, — не говорить Чабе о нашем разговоре.

Чаба уже показался на аллее, и девушка ничего не ответила. Он подходил к ним, прыгая через лужи.

— Куда вы подевались? — сердито спросил он. — Я по всему дому вас искал. Свидания назначаете за моей спиной? — Чаба внезапно остановился: — Послушай ты, будущий поп, я вытряхну тебя из твоего лютеранского одеяния, если ты попытаешься соблазнить Анди, — и, улыбнувшись девушке, добавил: — Со священниками надо быть осторожной, они великие мастера соблазнять слабый пол.

Все трое засмеялись, но смех прозвучал как-то натянуто. Они пошли по аллее дальше, через несколько шагов Чаба сказал, что неожиданно приехал профессор Эккер и хочет поговорить с ними.

Разговор состоялся в библиотеке. Эккер попросил, чтобы на нем присутствовали и родители Чабы.

— Охотно, — согласился генерал Хайду. — Надеюсь, что у вас, господин профессор, не будет возражений, чтобы в нашей беседе принял участие и мой шурин. Как-никак он хозяин дома, а все мы его гости. — Генерал внимательно обвел взглядом присутствующих.

Гуттен по привычке сел за письменный стол, словно собирался вести собеседование. Ему показалось странным, что профессор опустился не в предложенное ему кресло, а на стул, повернувшись спиной к окну, остальным же свет бил прямо в лицо. Подполковник тут же решил, что Эккер, видимо, не переносит яркого света. Профессор, как всегда, дружелюбно улыбался, не догадываясь, что появился не в самый подходящий момент и в доме царит нервная, напряженная атмосфера. Изящным движением он закурил сигарету, а затем сказал, что от имени университетского совета связался с ответственными лицами и прозондировал почву относительно возможного освобождения Милана Радовича. Они решились на столь необычный шаг, так как Радович очень способный юноша, занимается в университете с завидным прилежанием и радует всех прекрасными результатами. Принимая такое гуманное решение, совет учел и то, что Милан Радович является подданным дружественной Венгрии и, как таковой, не был в достаточной мере знаком с законами и постановлениями рейха. Далее профессор сказал, что он не хочет тратить лишних слов, снова просит прощения, что появился в такое время дня и нарушил покой семьи. Его привело сюда желание рассказать о предпринятых им шагах тем, кто ближе всего стоит к Милану Радовичу, и прежде всего своему любимому ученику Чабе. Он потому это подчеркивает, что Чаба во время дачи свидетельских показаний вел себя как-то двусмысленно, что могло вызвать некоторые подозрения.