Последний порог

— Хочешь выпить еще?

Чаба молча кивнул.

Бернат рассчитывал, что подполковник Гуттен еще в тот же день найдет предлог поговорить с ним наедине. Но Гуттен вел себя так, словно ничего не произошло, и не проявлял никакой инициативы. Он казался спокойным и уравновешенным, не выказал ни малейшего признака страха. «Значит, расчет сделан неправильно», — решил Бернат. У него испортилось настроение. Завтра воскресенье, времени остается все меньше. Бернат ждал, что он сделает ему знак или скажет: «Зайдите ко мне поговорить», но этого не произошло. В понедельник ему надо уезжать домой, остается всего-навсего один день, чтобы хоть что-то сделать для Милана. Но что он может сделать, если его, казалось, так хорошо продуманный план на деле не дал никаких результатов? Быть может, Чаба плохо выполнил данное ему поручение. Он отозвал в сторону Чабу.

— Что-нибудь стряслось, дядюшка Геза?

— Ничего. Скажи, ты все сделал так, как мы с тобой условились?

— Точка в точку. Сначала он разнервничался, долго раздумывал, но под конец совсем успокоился. Собственно говоря, чего ты хотел добиться этим разговором?

Бернат наполнил стакан пивом, отпил половину и только потом ответил:

— Помочь освобождению Милана.

— Но как дядя Вальтер может вырвать Милана из лап гестапо?

— Я и не рассчитывал, что Милана освободит твой дядя Вальтер.

— А кто же тогда?

— Это теперь не столь важно, старина. Лучше, если ты этого не будешь знать. — Бернат встал, подошел к Хайду, который лежал в гамаке и читал.

— Что ты думаешь об испанских событиях? — спросил генерал, складывая газету.

Бернат сел, закурил трубку.

— Республика будет свергнута.

— Кем? Франко?

— Нет. Политикой невмешательства великих держав. Ты и сам хорошо знаешь, что значит нейтралитет в данном случае. А ведь Англия и Франция должны быть заинтересованы в победе республики...

Начался спор. Подошел Аттила, отец и сын Хайду Стали развивать идею о том, что Европа не может безучастно смотреть на утверждение коммунистической власти в Испании.

— Европа и не остается пассивной, — сказал Бернат. — Гитлер и Муссолини не только снабжают Франко боевой техникой, но и посылают туда много добровольцев.

Из осторожности Бернат не стал развивать дальше свою мысль. После того как он узнал, что Милана выдал лейтенант, Бернат уже не осмелился откровению высказывать свое мнение. А генерал тем временем пустился в пространные рассуждения. Если бы Англия была уверена, что республиканцы останутся в рамках традиционной демократии, она, безусловно, выступила бы против Франко. Но по всем признакам правительство народного фронта находится под сильным влиянием коммунистов, а это уже таит в себе большую опасность.

Бернат молча курил трубку, мысли его были заняты лишь Миланом. Он не желал вмешиваться в дискуссию, хотя аргументов у него накопилось предостаточно. Он ждал, когда вернется Гуттен и представится возможность поговорить с ним наедине. Одним ухом он прислушивался к рассуждениям генерала, лишь молча кивая. Хайду это но понравилось.

— Ты киваешь просто из вежливости или потому, что согласен со мной? — спросил генерал.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Бернат, вынимая изо рта трубку.

— Думаю, что ты меня вообще не слушал, — признался генерал. — Знаю я тебя. Пока я говорю, ты обдумываешь свой очередной репортаж. Признайся, старина, что я прав.

— Ты прав. Я действительно обдумывал один материал. Мне необходимо послать сообщение о деле Радовича. — Бернат перевел взгляд на Аттилу: — Дело это очень щекотливое. Венгерское общественное мнение взвоет, если телеграфное агентство сообщит газетам обстоятельства ареста Радовича.

— Почему же оно взвоет? — возразил Аттила. — Разве у нас любят коммунистов?

— Но у нас не любят и венгров, сотрудничающих с гестапо, — ответил Бернат. — Откровенно говоря, я их тоже не люблю.

Хайду поправил подушечку под головой.

— А откуда тебе известно, что при аресте Радовича венгерские власти сотрудничали с гестапо?

— Я прочитал сообщение одного французского репортера. На Радовича венгерской полиции донес венгерский же ябедник, — осторожно заметил Бернат. — А уже только потом наша бравая полиция сообщила об этом гестапо.

— А разве не все равно, кто донес? — спросил Аттила. — Важно то, что Радович коммунист.

— Это, конечно, существенно, — задумчиво промолвил Хайду. — Но в любом случае я, Аттила, не хочу узнавать об этом через донос. Ненавижу и презираю доносчиков.

— Подлые людишки, — сказал, поднимаясь с места, Бернат. — Остерегайся доносчиков, Аттила, они предают не только Милана Радовича, но и своих собственных отцов, матерей и братьев.

Попрощавшись и поблагодарив за обед, Бернат позвал дочь, чтобы ехать домой.

В такси он погрузился в глубокое молчание, даже на вопросы дочери отвечал односложно. Сначала Андреа пыталась его расшевелить, потом, пожав плечами, тоже замолчала. «Ну и сердись себе на здоровье, — думала она. — Узнал, что я близка с Чабой, и тебе это не понравилось». Она начала тихонько напевать модную песенку, сделав вид, что у нее хорошее настроение, хотя молчание отца ее сильно обидело.

Приехав домой, Бернат сейчас же ушел к себе в комнату, а Андреа — в ванную. Выкупавшись, она закурила сигарету и направилась к отцу. Стоя перед дверью, она услышала тяжелые шаги расхаживающего Берната. Ее охватило беспокойство. Неужели отец так переживает ее близость с Чабой? Когда ее исключили из гимназии, он отнесся к этому довольно спокойно, высказал ей свое мнение и уже больше не возвращался к, этому вопросу. Такой ли непростительный грех она совершила? Отнюдь нет. Андреа зло выругалась. Что же будет дальше? Они перестанут разговаривать? Какая глупость, взрослые люди не имеют права так себя вести.

Андреа вошла. Расстроенный, Бернат хмуро взглянул на нее.

— Папочка, что ты имеешь против меня? — И не ожидая ответа отца, Андреа продолжала, едва сдерживая рыдания: — Да, я отдалась Чабе. Это свершившийся факт. Дай мне пощечину, ударь меня, сделай хоть что-нибудь, потому что так я не хочу жить. — Она уже плакала. — Неужели это такой большой грех? Я же люблю его. Я нисколько не раскаиваюсь в своем поступке.

Бернат с удивлением смотрел на плачущую дочь и только теперь понял, что Андреа, по-видимому, по-своему истолковала его озабоченное настроение. Его, разумеется, не обрадовало сказанное дочерью, но растрогала ее искренность.

— Оно и видно, что ты нисколько не раскаиваешься. От счастья плачешь? Ну не реви! — Он подошел к ней, взял за подбородок, приподнял ее голову: — Покажись-ка. Посмотри мне в глаза. — Теперь они пристально глядели друг на друга. — Я вообще не понимаю: что в тебе понравилось этому парню? Посмотрел бы, он, какая ты противная вот в таком виде. Отец уезжает из дома на каких-то десять дней, а его единственная дочь пользуется этим, чтоб завлечь к себе своего ухажера, да еще и хвастается этим. — Бернат покачал головой: — Более того, мне же и сцены устраивает! Как героиня из старого романа. «Дай мне пощечину, ударь меня...» Плохо...

— А твоя обидчивость? Ты с самого утра не сказал мне ни слова... Это хорошо?

— Ты не можешь себе представить, что у меня и другие заботы имеются? Перед отъездом, насколько я помню, мы говорили о твоих проблемах. Я высказал свое мнение. И после случившегося оно осталось прежним. Меня не радует твой поступок, я предпочел бы, чтоб это случилось намного позже. Теперь тебе во многом станет труднее. И разрыв с ним доставит тебе больше страданий. Но раз уж это произошло, тут ничего изменить нельзя. А теперь ступай ляг. Мы с тобой еще поговорим об этом. Сейчас же я занят. У меня много дел.

Андреа поцеловала отца и ушла к себе. Бернат возобновил хождение по комнате.

Придуманный им план освобождения Милана Радовича был довольно логичным. В мае он побывал в Париже и на следующий же после приезда день обедал в одном из дешевеньких ресторанов в окрестностях Монмартра со своим старым другом Мариусом Никлем. С тех пор как они не виделись, Мариус словно помолодел: морщины на его лице стали менее глубокими, чем несколькими годами раньше, а глаза лихорадочно блестели. И все-таки Бернату показалось, что Мариуса, как и всех, вынужденных жить в эмиграции, гложет тоска по родине, в каждом его движении, жесте, интонации голоса чувствовалась горечь человека, лишенного родины. Они говорили о многом, но, какую бы тему ни затрагивали, постепенно переходили к одной — Германии. Только это и волновало всех. Что происходит там теперь и какое будущее ждет страну? Рассказ Берната был пронизан мрачными предчувствиями, на происходящее он взирал без оптимизма.