Страница 110 из 111
Поп Григорис склонился к Манольосу, который спокойно сидел на ступеньке.
— Проклятый, — закричал ему поп, — встань! Подними его, Панайотарос, поставь его как следует, чтоб он не упал! Слышал, какие бедствия ты причинил селу? Слышал, какие грехи падают на твою душу? Ты можешь что-нибудь сказать в свою защиту? Можешь ли что-нибудь сказать?
— Ничего, — ответил Манольос спокойно.
— Признаешь, что ты крал, поджигал и убивал?
— Признаю. Во всем, что случилось, только я виновен, и больше никто.
— Признаешь, что ты большевик?
— Если большевик — это то, что у меня в мыслях — значит, я большевик, отче!
Церковь загудела до самого купола, где парил вседержитель. Старик Ладас выскочил вперед и закричал:
— Смерть! Смерть! Можно ли оставлять его в живых? Какая нам нужда в других свидетелях? Смерть!
Зарычали люди, рассвирепели, замахали руками.
— Смерть! Смерть!
Манольос вырвал свою руку из ручищ Панайотароса, спустился по ступенькам алтаря. Люди отступили. Манольос сделал шаг и протянул вперед руки.
— Убейте меня, — сказал он.
И, не сопротивляясь, пошел вперед, спокойный и беззащитный. На его белокурую голову падал нежный свет лампад. Люди смотрели на него с удивлением и, сами того не замечая, все время расступались перед ним, И все настолько растерялись, что, если бы в это время Манольос дошел до двери и побежал, никто не двинулся бы с места, чтобы помешать ему. Но он остановился посредине церкви, под вседержителем на куполе, и скрестил руки.
— Убейте меня, — повторил он, словно умоляя.
Поп Григорис вышел из алтаря и сделал знак Панайотаросу, чтобы тот следовал за ним. И, пригнувшись, вытянув шею, растопырив пальцы, готовый вот-вот броситься на Манольоса, сам медленно двинулся к своему врагу.
— Закройте дверь! — глухо зарычал он. — Закройте дверь, а то он уйдет от нас.
Пономарь побежал к двери, закрыл ее на ключ и уперся в нее спиной.
Глухой крик попа Григориса вывел толпу из оцепенения, и сразу же ею овладел страх — как бы не убежала дичь. Все сдвинулись и тесным кольцом окружили Манольоса. И теперь он чувствовал на своем лице тяжелое, прерывистое дыхание толпы.
На секунду Манольос заколебался. Он повернулся к двери, но она была закрыта. Тогда он посмотрел на иконостас, на освещенные, неподвижные, покрытые серебром иконы, — краснощекий Христос улыбался, богоматерь склонялась к сыну, а святой Иоанн проповедовал в пустыне… Он поднял глаза к куполу и в темноте угадал святой образ вседержителя, который парил над толпой, не знавшей сострадания. Он посмотрел на людей вокруг себя, и ему показалось, что в темноте блеснули лезвия ножей.
И снова послышался визгливый голос старика Ладаса:
— Смерть! Смерть!
В эту минуту раздался сильный стук; все замолчали и повернулись к двери. Теперь с улицы слышались голоса:
— Откройте! Откройте!
— Это голос попа Фотиса! — крикнул кто-то.
— Это голос Яннакоса, — сказал другой. — Идут саракинцы, чтобы отнять его у нас!
Дверь затрещала, зашаталась, с улицы все сильнее доносился грозный гул, крики мужчин и женщин.
— Откройте, убийцы! Побойтесь бога! — ясно слышался теперь голос попа Фотиса.
Поп Григорис поднял руки.
— Во имя господа бога, — крикнул он. — Я беру грех на себя!
Панайотарос вынул нож и обернулся к попу Григорису.
— С твоего благословения, отче! — сказал он.
— Благословляю тебя, Панайотарос!
Но толпа уже кинулась на Манольоса. Пролилась кровь, забрызгала чьи-то лица, несколько горячих, соленых капель попали на губы попа Григориса.
— Братья… — послышался тихий голос умирающего Манольоса.
Но он не успел закончить, упал на каменные плиты церкви, забился в агонии, раскинул руки, как распятый Христос. Из множества ножевых ран струилась кровь.
Толпа почуяла запах крови и кинулась на еще трепетавшее тело. Дед Ладас беззубым ртом припал к шее Манольоса и как одержимый силился вырвать кусок тела.
Панайотарос вытер нож о свои стриженые рыжие волосы, вымазал кровью свое лицо, изрытое оспой, и крикнул:
— Ты погубил меня, Манольос, я отомстил, — мы в расчете! До скорой встречи!
Поп Григорис наклонился, собрал в ладонь кровь убитого и обрызгал ею толпу.
— Его кровь на всех нас! — крикнул он.
Народ с ужасом принял на себя эту кровь.
— Откройте! Откройте, убийцы! — послышались снова голоса с улицы.
Поп Григорис сделал знак пономарю — тот подошел к нему, пошатываясь.
— Открой дверь, — приказал он, — и скорей возвращайся, чтобы смыть кровь с плит. Не забывай, что сегодня в полночь рождество Христа.
Он обратился к своей пастве.
— Пошли, братья христиане, — сказал он. — Мы выполнили свой долг. С нами бог! Теперь пусть приходит поп Фотис, пусть хоронит его.
Пономарь открыл дверь, и в темноте показались беспокойные, грозные лица мужчин и женщин.
— Где Манольос? — послышался задыхающийся голос Яннакоса.
— В церкви он. Идите возьмите его! — ответил поп Григорис. — Дайте нам дорогу!
— Если вы его убили, — закричал поп Фотис, — его кровь падет на ваши головы и на головы ваших детей.
— В церкви он, — повторил поп Григорис, — идите уберите его!
— Его убили, — заревел Яннакос и бросился в церковь.
За ним ворвались поп Фотис, Костандис, парикмахер Андонис, толстый мясник Димитрос и несколько саракинских женщин.
Когда Яннакос бежал к алтарю, он споткнулся посреди церкви и упал на труп Манольоса. Послышался его душераздирающий крик:
— Манольос!
Яннакос, весь в крови, рыдая, обнимал, целовал, ласкал своего убитого друга.
К полночи радостно зазвонил колокол, зовущий христиан в церковь, чтоб увидеть рождающегося Христа. Зажглись фонари, осветились дома. Одна за другой распахивались двери, христиане отправлялись в церковь, дрожа от холода. Ночь была тихая, темная, холодная. Только в доме Патриархеаса двери были закрыты, и прохожие слышали доносившийся оттуда гул мужских голосов, а время от времени — пронзительный женский плач.
Манольос лежал на широкой кровати старика Патриархеаса, завернутый, как новорожденный, в белые шелковые простыни из приданого матери Михелиса. Вокруг него товарищи, бледные и молчаливые, коротали ночь. Яннакос прижался головой к ногам Манольоса и плакал — тихо, бесшумно, жалобно, словно ребенок. Он устал кричать, бить себя в грудь и теперь, прижавшись лицом к ногам друга, только плакал. Костандис побежал на Саракину за Михелисом. Несколько женщин лежали в углу, отвернувшись к стене, и плакали.
Отец Фотис, наклонившись, рассматривал при свете фонаря лицо Манольоса. Оно было спокойное, очень бледное, с большой ножевой раной от виска до подбородка. Время от времени отец Фотис протягивал руку и поправлял ему волосы, на которых запеклась кровь, а потом снова склонял свою голову и погружался в размышления. Старуха Марфа совсем недавно известила его, что ага испугался и послал в Большое Село тайного гонца с просьбой прислать в Ликовриси пехоту и конницу, так как большевики вошли в село и хотят его убить.
«Они придут с винтовками, пушками, лошадьми, — думал он. — Разве можем мы сопротивляться? Нас всех уничтожат… Мы должны сейчас уйти. Нужно уйти как можно быстрее… До каких пор, боже мой, до каких пор?»
Он протянул руку и ласково, медленно провел ею по лицу Манольоса.
— Напрасно, напрасно ты отдал свою жизнь, Манольос, — прошептал он. — Тебя убили, ты взял на себя все наши грехи, ты говорил: «Я воровал, я поджигал, я убивал!» — чтобы нас оставили в покое и мы могли бы закрепиться на этой земле. Напрасно… Напрасно!
Отец Фотис слышал праздничный звон колокола, возвещавшего о том, что родился Христос и спустился на землю спасти людей. Он покачал головой, вздохнул и прошептал:
— Напрасно, напрасно, Христос… Вот уже скоро две тысячи лет, а тебя все еще распинают. И еще… Когда же ты родишься, Христос, чтоб тебя больше не распинали, чтобы ты жил с нами вечно?