Христа распинают вновь

— Манольоса! Манольоса! Смерть!

— Не знаю, шайтан их подери, что и делать… — пробормотал ага. — Мне тебя жаль, несчастный человек, потому что ты, я уж говорил тебе, глупый и святой. Ты хочешь, словно наседка, прикрыть своими крыльями всю грязь мира… Мне тебя жаль, но ведь если я не удовлетворю их требования, мне самому попадет. И потом разве я уверен, что ты не большевик? Этот проклятый поп, который заставляет людей кричать во все горло, — ведь он способен дойти до паши в Измире и донести на меня, а тогда пропала моя голова! Ты понял, Манольос? Ну пусть войдет твоя милость в мое положение! Как бы ты поступил на моем месте? Не лучше ли выдать им тебя, и пусть они делают с тобой что хотят, вместо того чтоб надо мной днем и ночью висела петля? Выскажи и ты свое мнение — прав ли я?

— Ты прав, дорогой ага. Выдай им меня!

— Не говори мне этого так спокойно, потому что меня охватывает ярость! Ну скажи, что ты большевик, чтобы я разозлился, встал и выдал тебя, чтобы у меня совесть была спокойна, чтобы мне не казалось, что я выдал волкам невинного ягненка… Ты понимаешь, что мне нужно? Мне нужен собственный покой, — шайтан вас всех побери! — собственный покой! Я с удовольствием избавился бы и от тебя и от них…. Но я не хочу брать лишнего греха на душу — убивать невинного… Ты понял? Если ты мне скажешь, что ты большевик, все уладится.

— Я большевик, дорогой ага, — сказал Манольос: — Я опасен для ваших властей если бы я мог, я бы их уничтожил!

— Ну, говори еще, говори! Клянусь моей верой! Распали меня, чтобы я пришел в ярость!

— Бесчестен этот мир, дорогой ага, несправедлив, ничтожен! Самые лучшие люди голодают и терпят несправедливости, самые плохие пьют, едят и правят — без веры, без стыда, без любви. Несправедливость не может больше править! Я выйду на дороги, стану на площадях, поднимусь на крыши и закричу: идите сюда все голодные, все обиженные и все честные! Давайте объединимся и раздуем пожар, чтоб очистить землю от архимандритов, от господ, от аги.

— Говори еще, Манольос, говори, у тебя хорошо получается, я начинаю злиться.

— Я бы хотел, дорогой ага, быть таким сильным, чтобы объявить революцию во всем мире. Поднять всех людей — белых, черных, желтых, чтоб мы стали одной могучей армией голодных, чтоб мы вошли в большие прогнившие города, погрязшие в грехах и преступлениях, чтоб мы проникли в серали Константинополя и подожгли их! Но я скромный, слабый человек, батрак в селе, затерянном в глубине Анатолии, и мой голос не может быть слышен дальше Ликовриси и Саракины. Поэтому я стою между ними и проповедую: поднимайтесь, братья, вооружайтесь, дети мои! До каких пор мы будем рабами? До каких пор мы будем склонять свои шеи и кричать: «Зарежь меня, ага, чтоб я стал святым!» Вперед! Настало время! Свобода или смерть! Наши права не отдают нам добром, мы завоюем их силой! Объединяйтесь в одно войско и идите на зажиревших и потерявших совесть богачей этого села! Убивайте всех, кто будет сопротивляться! Подожгите дом скряги Ладаса! Богатый дом Патриархеаса — ваш! Войдите туда и укрепитесь там! И когда вы пустите корни и наберетесь сил, поднимайтесь и бейте агу, чтоб он убирался с греческих земель! Гоните тирана вплоть до Красной Яблони и дальше…

Но Манольос не успел закончить. Ага в бешенстве вскочил на ноги, схватил Манольоса за горло и начал душить его. Потом швырнул его на пол, открыл дверь и сильным ударом ноги столкнул с лестницы. Затем спустился сам, снова схватил его за горло, отбросил в другой конец двора и открыл ворота.

Народ ринулся к воротам, но сразу же остановился в испуге. Ага, весь желтый, с пеной у рта, держал Манольоса за горло, а за ним стоял Панайотарос с синим распухшим лицом, смеялся и делал руками знак толпе — дескать, подходите. Первым бросился вперед поп Григорис и остановился перед агой, вытянув вперед руки, готовый схватить Манольоса. Послышался хриплый, задыхающийся от гнева голос аги.

— Берите его, убейте его, изрубите его в мелкие куски, дьявол вас всех побери! — выкрикнул он и с силой захлопнул за собой ворота.

Поп подскочил к Манольосу и схватил его за плечо, Панайотарос — за другое плечо. Люди с воем окружили свою жертву, навалились на нее, начали бить, толкать, потом потащили ее в церковь. Наступила ночь, не было видно ни одной звезды, черные облака покрыли все небо. Далеко на западе загорались и гасли молнии.

Крестьяне прошли мимо платана, нетерпеливо ощупывая полуживого Манольоса, вдыхая запах его крови, и каждый старался держаться поближе к нему. Прибежал пономарь, вынул из-за пояса большой ключ, настежь открыл церковные двери, и народ повалил внутрь. Три серебряные лампады горели перед алтарем: одна перед образом Христа — богом богатых, другая — перед образом богоматери, и третья — перед образом Иоанна апостола. Все остальные великомученики и ангелы, нарисованные на стенах, тонули во мраке. И только на дверце, ведущей к алтарю и освещенной лампадой богоматери, блестели два крыла архангела Михаила и его красные, как у куропатки, ноги. В церкви пахло воском и ладаном.

Пол Григорис схватил Манольоса за горло, подтащил его к алтарю, грубо повалил на пол и заставил стать на колени перед архангелом Михаилом. Попа охватило такое нетерпение, такая радость мщенья, что он даже не мог говорить. Слова теснились, сталкивались друг с другом у него в горле, и оттуда вырывалось лишь невнятное рычание.

Панайотарос сильно ударил ногой Манольоса, стоящего на коленях с поднятой головой и молча, спокойно глядевшего на красные ноги архангела. Из толпы вышел старик Ладас, приблизился и, злобно засмеявшись, плюнул в Манольоса. Народ толпился вокруг своей жертвы и нетерпеливо, с тайной и сильной радостью ожидал минуты, когда поп подаст им знак броситься на Манольоса. Люди облизывали пересохшие губы. Язык присыхал к гортани, как будто их вдруг охватила нестерпимая жажда.

Поп Григорис вошел в алтарь, надел расшитую золотом епитрахиль, открыл святые врата и остановился. При свете трех лампад его лицо грозно сияло. Рана на голове вскрылась, и по бороде потекли струйки крови. Он кивнул Панайотаросу, тот схватил Манольоса под мышки и бросил его ничком к ногам попа. Люди подошли еще ближе, чтобы лучше видеть.

— Во имя отца, и сына, и святого духа! — послышался громкий голос попа, как будто начиналась обедня.

— Аминь! — ответили люди, и все перекрестились.

— Братья! — крикнул поп Григорис. — Станьте на колени, и все вместе попросим бога спуститься в этот час в церковь и свершить правосудие. Он здесь, господи, у твоих ног, этот отлученный, и ждет, чтоб на него пал твой меч! Он грабил, жег дома, убивал людей, разжигал вражду в народе, вносил раздор в семьи, расстраивал свадьбы, разводил мужей с женами, поссорил отца с сыном, поднял и повел голодранцев и бездельников жечь и грабить хранимое богом село Ликовриси. До тех пор, господи, пока он жив, религия и честь в опасности. До тех пор, пока он жив, христианство и греческая нация, эти две великие надежды мира, в опасности. Он подкуплен Московитом — сыном дьявола. Да сотрется с лица земли его имя! Мы собрались сегодня в твоем доме, господи, чтобы вершить суд. Спустись же к нам, вседержитель, с купола церкви и стань судьей! Направь наши руки, чтобы они привели в исполнение твой справедливый приговор!

Охваченный ликованием и гневом, поп наступил ногой на спину Манольоса и закричал:

— Я потерял свою дочь и брата — виноват он! В нашем селе начались раздоры — виновен он! Антихрист московит вошел в наше село — двери ему открыл он! На склонах Саракины появились осиные гнезда — этот рой притащил сюда он! Братья христиане, глас народа — глас божий! Решайте!

Чем больше говорил поп, тем сильнее злились люди. В мерцающем свете трех лампад ненавистью сверкали белки их глаз, скрежетали зубы, сжимались кулаки — и вся эта темная масса гудела и рычала. Панайотарос, стоя на коленях, смотрел не отрываясь на Манольоса. Он словно боялся, что тот ускользнет от него: Манольос поворачивался влево, сеиз тоже поворачивался влево, Манольос наклонялся вправо — и сеиз наклонялся вправо, готовый броситься и схватить его. А старик Ладас, стоявший рядом, вспомнил свой сгоревший дом, вспомнил свои бурдюки, бочки и заплакал.