Христа распинают вновь

— Мы его видели, он любезничал со своей невестой Леньо. Не оторвешь его от нее, — отозвался Яннакос.

— Я тут, — сказал покрасневший Манольос, который тихо вошел и стоял в углу. — К вашим услугам, архонты и старосты!

— Приблизься, Манольос, — промолвил поп, и его голос стал сладок, словно мед. — Подойди, и пусть будет с тобою мое благословение!

Манольос подошел и поцеловал попу руку. Был это белокурый, застенчивый, бедно одетый юноша. От него пахло тимьяном и молоком, в его голубых глазах светилась чистая, невинная душа.

— Самый трудный жребий выпал тебе, Манольос, — сказал поп торжественным голосом. — Бог тебя избрал, чтобы ты воскресил своим телом, своим голосом, своими слезами святые слова… Ты наденешь терновый венец, тебя будут бичевать, ты поднимешь святой крест и будешь распят. С сегодняшнего дня до следующего года, до страстной недели, ты должен только одно помнить, Манольос, только одно: как быть достойным, чтобы поднять страшную тяжесть креста.

— Я не достоин… — пробормотал Манольос, дрожа.

— Никто не достоин, но тебя избрал бог.

— Я не достоин, — снова пробормотал Манольос. — Я обручен, я трогал женщину, у меня грех на уме, через несколько дней я женюсь… Как же я могу поднять страшную тяжесть креста?

— Не противься воле божьей, — строго сказал поп. — Да, ты не достоин, но бог милостив, он улыбается и выбирает. На тебя пал его выбор, молчи!

Манольос замолчал, но его сердце билось и разрывалось на части от радости и страха. Он посмотрел через окно; вдали расстилалось поле, спокойное, мокрое, совсем уже зеленое; мелкий дождь прекратился; взглянув вверх, Манольос радостно вздрогнул: величавая дуга, вся в изумрудах, рубинах и золоте, повисла в воздухе и соединила небо с землей.

— Да будет его воля! — сказал Манольос, крепко прижимая ладони к груди.

— Пусть приблизятся все три апостола, — приказал поп. — Подходи и ты, Панайотарос, не злись, мы тебя не съедим! Подойдите под благословение.

Все четверо подошли и стали по обе стороны от Манольоса. Поп простер руки над их головами.

— Благословляю вас, — сказал он. — Святой дух да снизойдет на вас, и как набухают и распускаются древесные почки весной, пусть так же раскроются и ваши сердца, хотя они у вас и непокорные! И да свершится чудо, пусть вас увидят верующие на страстной неделе и скажут: «Вот эти — Яннакос, Костандис и Михелис? Нет, нет! Это Петр, Иаков и Иоанн!» Пусть смотрят, как поднимается на Голгофу и Манольос с терновым венцом на челе, и пусть их охватывает ужас! И пусть содрогнется земля, померкнет солнце, раскроются врата церкви в их сердцах. Пусть наполнятся их глаза слезами, пусть они прозрят и увидят, что все мы братья! И пусть воскреснет Христос уже не в храме, а в нашем сердце. Аминь!

Три апостола и Манольос почувствовали, что они покрываются холодным потом. От страха, словно ястреб нацелился на души всех четверых, подогнулись у них колени; невольно задрожали и соединились их руки, и все вместе, будто перед опасностью, они образовали одну цепь. И только Панайотарос все еще сжимал свой кулак и не захотел к ним присоединиться; он посмотрел на дверь и заторопился.

— Теперь идите, — сказал старик поп. — С благословением Христовым! Новый, очень трудный путь открывается перед вами; затяните пояса потуже, перекреститесь — и да поможет вам бог!

Так он сказал, и один за другим они поклонились ему, попрощались со старостами и вышли. Поднялись и старосты, разминая затекшие ноги и руки.

— С божьей помощью, все хорошо кончилось, — сказал архонт. — Хорошо у тебя все вышло, отче! Ты нас выручил. Молодец!

Но когда старосты уже переступали порог, капитан Фуртунас хлопнул себя по бокам и захохотал:

— Ах, досада какая! Забыли мы выбрать Магдалину!

— Не беспокойся, капитан, — сказал старик архонт, судорожно глотнув. — Я ее позову к себе домой и поговорю с ней. Думаю, мне удастся уговорить ее, — добавил он, ухмыляясь.

— Если суждено тебе согрешить с нею, архонт, — сказал поп, — поторопись, коль бога не боишься, сделать это до разговора с нею. Если уж она станет Магдалиной, сам понимаешь, получится большой грех.

— Хорошо, что ты меня об этом предупредил, отче, — откликнулся архонт и вздохнул с облегчением, словно избавился от серьезной опасности.

«Будь мы все прокляты, — пробормотал капитан Фуртунас, когда остался один и начал спускаться по склону, тяжело опираясь на палку и направляясь к конаку[18], куда был приглашен агой на обед. — Да, здесь нужно чистое сердце, а у нас — Содом и Гоморра!

Наш поп? Жадина! Открыл аптекарскую лавку, называет ее церковью и продает Христа граммами; излечиваю, говорит шарлатан, все болезни. „Какая у тебя болезнь?“ — „Сказал неправду“. — „Один грамм Христа, столько-то денег“. — „Я украл“. — „Полтора грамма Христа, столько-то“. — „А ты?“ — „Человека убил“. — „О, это тяжелая болезнь, бедняга! Ты вечером перед сном примешь пять граммов Христа, дорого стоит, — столько-то“. — „Дешевле нельзя ли, святой отец?“ — „Цена такая, плати, а то попадешь на самое дно ада“. И показывает он ему рисунки, которых полно у него в лавке, — на них изображен пылающий ад, с чертями и вилами; просителя бросает в дрожь, и он открывает свой кошелек…

Старик Патриархеас? Форменный кабан, сплошное брюхо с головы до пят; кажется, что даже в голове у него кишки. Если уложить с одной стороны все то, что он сожрал за свою жизнь, а с другой стороны все то, что он навалил ртом или задом, поднимутся две огромные зловонные горы. Вот так и явится послезавтра перед богом с двумя горами — справа и слева.

А Хаджи-Николис, учитель? Несчастный, бедный, уродливый, трусливый, в очках, а воображает, что он — Александр Македонский. А сам только на словах герой и набивает головы детей всякой книжной чепухой. Что же от него и ожидать? Учитель!

Дед Ладас? Скряга, бессовестный и жалкий, сидит над своими бочками, наполненными вином, над кувшинами с оливковым маслом, над мешками с мукой — и подыхает с голоду. Это он однажды вечером сказал жене, когда к ним пришли гости: „Жена, зажарь одно яичко, ужинать будут семь человек“. Живет он в голоде, в жажде, оборванный и босой. И зачем он только живет? Чтобы при своем богатстве подохнуть! Пропади он пропадом!

А если спросить обо мне? По моей милости плачут веревка и палка; меня можно касаться только щипцами, а то запачкаешься! Сколько я съел, выпил, сколько воровал, сколько убивал, сколько изменял в своей жизни! Когда все это я успел? Да, слава моим рукам, моим ногам, моему рту, брюху моему; хорошо они поработали, да будут они благословенны!»

Так разговаривал капитан Фуртунас сам с собою, стуча палкой по камням и спускаясь вниз. Фуражку свою он держал в руке и обмахивался ею, потому что ему было жарко. Остановившись перед конаком аги, он плюнул: так он обычно изливал свою злость, — будто оплевывал всю Турцию, будто поднимал маленькое знамя свободы и на миг становился свободным.

Плюнув и тем излив свою злость, он постучал в дверь; при мысли об обеде у него потекли слюнки: хорошо он поест, хорошо выпьет; ага отличный человек, щедрый. Опять они туго повяжут головы полотенцами и будут пить раки большими стаканами.

Раздался стук деревянных башмаков, во дворе послышались чьи-то быстрые шаги, и дверь открылась. Старая служанка аги, горбатая Марфа, приветствовала капитана.

— Если веруешь в Христа, капитан, — сказала она ему, — не напивайтесь опять, нет сил больше терпеть, нет сил!

Капитан ухмыльнулся и ласково похлопал ее по горбу.

— Хорошо, Марфа, не напьемся, а если напьемся, то не будем блевать, а начнет тошнить, принесешь нам таз, чтобы мы не запачкали комнату. Даю тебе слово.

И с независимым видом он переступил порог.

ГЛАВА II

Под вечер три избранных апостола вместе с Манольосом отправились к озеру Войдомата, расположенному неподалеку от села, чтобы погулять и поговорить. Они искали уединения, благотворной тишины, чтобы спокойно побеседовать, ибо чувствовали приятную усталость и таинственный трепет во всем теле, словно после причастия.

18

Конак (турецк.) — правительственное здание и просто большой дом-особняк.