Страница 74 из 95
1.2.3. Итак, Сталин сконструировал социальный мир советского государства по своему образу и подобию. Если под психологическим углом зрения сталинистское общество нацеливало личность на автонегацию, то в социологическом плане оно представляло собой — соответственно этому — такую структуру, в которой профанная и сакральная власть одинаково теряли свое признаковое содержание.
Логика нивелировки распространялась на все различия, специфицировавшие социальные роли. Идеалом сталинизма была взаимозаменимость исполнителей этих ролей. Та или иная социальная позиция не требует от занимающего ее человека особых, отвечающих ей, качеств; она как бы вседоступна и потому оказывается тем же, чем является и другое столь же открытое для любого место в обществе. Вместо шахматной партии тоталитарный социум разыгрывал шашечную. Один из героев романа «Танкер „Дербент“» заявляет:
Орджоникидзе говорит, что лучшая организация там, где не существует незаменимых людей. Это верно.[559]
2. Сталинистская литература в системе социальной коммуникации
2.1.1. СР вторил процессам, протекавшим в социальной практике тоталитаризма, в том смысле, что литературные тексты сталинского периода стремились нейтрализовать контраст между религиозным дискурсом и светскими дискурсами (такими, как научный, философский, исторический, политический и др.). Литература функционировала в коммуникативной сети тоталитарного режима в качестве особого супердискурса, занимая в дискурсивном мире то же место, которое принадлежало высшему арбитру (Сталину) в социальной реальности. Не случайно Сталин прочитывал большинство художественных произведений, выдвинутых на соискание литературных премий, которым он дал свое имя, и руководил распределением этих наград. Сталин даже захотел сделать писателя (им был Павленко) своим политическим секретарем (устная информация, полученная от М. И. Самойловой), хотя затем и отказался от этого намерения. Можно, пожалуй, утверждать, что никогда в истории культуры литература не играла столь значительной роли, как в тоталитарную эпоху мазохистского пошиба. Гипертрофирование значимости, которая приписывалась художественной продукции, имело следствием тот факт, что писатели были допущены к рычагам управления страной (так, Фадеев и Симонов входили в состав ЦК партии). Отсюда же забота тоталитарного государства о вседоступности литературных сочинений, которые распространялись по самым разным медиальным каналам (транслировались по радио, Экранизировались, инсценировались), издавались массовыми газетными тиражами (в специальном печатном органе, «Роман-газете») и оперативно включались в программу школьного обучения. Оборотной стороной всего этого было полное табуизирование неугодных художественных текстов.
2.1.2. Эстетическое было наиболее подходящим местом для того, чтобы обессмыслить противопоставленность мирского и сакрального способов мышления постольку, поскольку эстетическое существует вопреки тому, что оно строит несуществующий, воображаемый мир. Сказанное не означает, что эстетизм мазохистичен. Имеется в виду другое: мазохист может реализовать свою небытную бытийность прежде всего в эстетическом. Сталинистское общество прекрасно: оно поклоняется совершенному телу (культ спорта), оно поощряет художественную самодеятельность масс, оно украшает скульптурами сооружения, утилитарные по своему назначению (например, шлюзы на каналах). Простая поездка в метро была нарративной (следуя от станции к станции, пассажир знакомился с историей революции — ср. особенно станции московского метро, посвященные Кропоткину и Маяковскому)[560]. Многие институции, учрежденные Сталиным (например, парламент, лишенный парламентарного права на дискуссию, или национальные автономии, менее всего гарантировавшие независимость национальных республик от центральной власти), были чисто эстетическими (не обладающими практическим смыслом) феноменами. (В своем эстетизме русский тоталитаризм был, конечно же, глубоко национальным явлением, продолжая традицию, открытую начальной летописью, где выбор русскими православной веры объяснялся красотой ее культовых отправлений, и протянувшуюся вплоть до Достоевского с его надеждой на то, что «красота спасет мир», и Вл. Соловьева с его эстетической утопией («Общий смысл искусства»).)
Сближение религиозного дискурса с секуляризованными проводилось в СР уже знакомым нам приемом — так, что оба полюса дискурсивности подвергались отрицанию.
2.2.1. Ясно, что секуляризованные дискурсы описывают и эксплицируют законы и закономерности, имманентные физическому, биологическому и социальному мирам, тогда как религиозное сознание имеет предметом то, что трансцендентно данному миру.
Отрицание смысла, присущего светским дискурсам, побуждало литературу 1930–50-х гг. показывать преодолимость всех необходимостей и вероятностей, имманентных социобиофизической реальности.
Обратимся еще раз к уже цитированному роману Панферова «Волга-матушка река». Один из главных героев этого текста, секретарь обкома Морев, поощряет ученых, которые утверждают, что материя, став неживой, способна снова переходить в живое состояние. Ветеринарный врач Елена Синицына заявляет:
…Рогов <…> доказал, что бактерии, вирусы благодаря воздействиям внешней среды как бы замирают, то есть теряют свое активное действие, но стоит кристаллы <sic!> перенести в другую, соответствующую среду, как бактерии и вирусы снова принимают активную форму.[561]
Здесь важно, что биологическое оказывается бессмертным (против всех законов жизни) в посюсторонности, hie et nunc. Морев сетует по поводу разделяемого им высказывания Синицыной на то, что советскому обществу еще не удалось создать науки, которая соответствовала бы ему в той же мере, что и учение об умирающих и воскресающих вирусах:
Рогов и его коллектив заглянули по ту сторону установленной черты <…> Мы заменили производственные отношения, разрушили старый государственный аппарат, создали новый, новую армию и так далее и так далее. Но ведь мы <…> приняли от старого мира основы науки — физику, химию, космогонию, медицину, ветеринарию, микробиологию…[562]
Чем более ученый, изображаемый сталинистской литературой, полагается на объективные свидетельства, добываемые, скажем, с помощью приборов, тем более он заблуждается. В «Солнечном городе» Ильенкова старый профессор Шубин ищет железо в тех местах, где в наибольшей степени отклоняется стрелка компаса, но натыкается лишь на очень бедную железную руду, которую не имеет смысла разрабатывать. Молодой инженер Платов, напротив, обнаруживает руду с шестидесятипроцентным содержанием железа неподалеку от участка, на котором разведывал Шубин, но там, где магнитная стрелка ведет себя наименее аномально. Шубин находит этому быстрое объяснение. Он говорит сам себе:
На этот раз вас, уважаемый, снова выпороли <обратим внимание на мазохистскую метафорику. — И.С.>… и, кажется, не напрасно. Как же вы, Борис Александрович, не сообразили, что стрелку компаса возмущали кварциты, нищие железом, беспокойные и крикливые, как всякая бездарность? Вы проглядели, что все великое молчаливо и скромно…[563]
Знакомя читателя с реальностью, находящейся в ведомстве юридического дискурса, СР нередко сосредотачивался на таких казусах, которые придавали наглядность представлению о том, что уголовное право не всегда имеет императивный характер. В романе Островского «Как закалялась сталь» Корчагин избивает дубовым табуретом партийного функционера, который живописал свой успех у женщин. Пострадавший надеется на то, что дело будет передано в народный суд. Но партийный суд безоговорочно оправдывает поступок Корчагина. Еще один пример из этой серии: в романе «Танкер „Дербент“» матрос Гусейн устраивает дебош на берегу, неформальный лидер корабельной команды, механик Басов, надеющийся сделать из Гусейна участника социалистического соревнования, защищает матроса от уголовного наказания. (Ср. также мотив перевоспитавшегося преступника в СР, прежде всего в «Педагогической поэме»).
559
Ю. Крымов, цит. соч., 35.
560
К эстетизму сталинистского мира ср.: А. Синявский, Сталин — герой и художник сталинской эпохи. — Синтаксис, 1987, № 19, 106 и след.; Boris Groys, Gesamtkunstwerk Stalin, 39 ff; Ханс Гюнтер, Железная гармония. — Вопросы литературы, 1992, вып. 1, 27–41.
561
Ф. Панферов, цит. соч., 234.
562
Там же, 241.
563
В. Ильенков, Солнечный город, изд. 4-е, Москва 1937, 117. Стоит, может быть, заметить, что недоверие квантовой физики к показаниям приборов, хотя, конечно, и не было фактом тоталитарной культуры, но все же возникло тогда же, когда и она.