Страница 72 из 95
Исследователи мазохистского дискурса resp. мазохистской социальности попадают в эпистемологический капкан, в такие обстоятельства, в которых от них ускользает своеобразие изучаемого объекта, возможное лишь там, где объект не сходен с субъектом. Дифференциация познающего и познаваемого затруднена. Познаваемое, не специфичное относительно познающего, с неизбежностью моделируется как вообще не специфичное. Отсюда тоталитарная культура конца 1920–50-х гг. понимается либо как выполняющая чужую миссию (в модели Б. Е. Гройса «Gesamtkunstwerk Stalin» СР решает задачу, поставленную, но не разрешенную до конца историческим авангардом), либо в виде феномена, контаминирующего в себе различные сущности, несводимого только к одному специфицирующему началу (это и мазохизм, и садизм, как думал Э. Фромм; это и история, и ритуал, как утверждает К. Кларк). Наука операционально тоталитарна — она хочет познать все, потому что у нее как бы нет конкретного (специфического) субъекта.
Упуская из виду специфику познаваемого, толкователи мазохизма видят социокультурную релевантность этого психотипа там, где ее нет, приписывают признаки одной культуры другой (ср. мнение Т. Райка о религии) либо не замечают мазохистской подоплеки там, где она есть, — в тоталитарных обществах, возникших после конца авангарда. Фашистские массы, пишут Ж. Делез и Ф. Гаттари, — это
…les masses ne subissent pas passivement le pouvoir; elle ne «veulent» pas non plus être réprimées dans une sorte d’hystérie masochiste.[544]
Уже при первой попытке подойти к СР культурологически советская литература 1930–50-х гг. была оценена как диахронически неоригинальная — как возвращение к XVIII в.: «Мы пришли к классицизму»[545], — уверял А. Д. Синявский в статье, положившей начало теоретическому моделированию сталинистского искусства.
Выход из указанного затруднения открывается тогда, когда психологическое рассмотрение тоталитарной культуры сочетается с анализом надстраивающегося над ней метадискурса, т. е. когда исследователь занимает метаметапозицию. Специфика тоталитарного творчества делается доступной для наблюдений после того, как мы задаемся вопросом о том, почему это творчество с такой регулярностью теряет свою специфику в описывающих его метатекстах.
II. Мазохистская социальность
1. Снятые противоречия
1.1.0. То, что мы хотим сказать в той части книги, которая посвящена сталинизму, сводится к следующему. Тоталитарная культура, заложенная во второй половине 1920-х гг., — не выродок среди иных психодиахронических систем, не культурная аномалия, не ошибка рода человеческого, но одна из равноправных с предшествующим и последующим творчеством человека попыток характера (мазохистского) доминировать над прочими психиками. И более — ничего, хотя бы власть мазохизма и стоила человечеству миллионов жертв (т. е. всеобщего безвластия).
Сталин понимал характер адекватнее, чем Фрейд. Сталин знал, что характер нельзя исправить, что человека нельзя вылечить от психичности, что от характерности как историчности можно избавиться лишь одним путем — уничтожая людей. Мазохистская культура была одной из исторического ряда. И в то же время она была, вероятно, единственной, постаравшейся упразднить всю прочую характерность (пусть эта цель и недостижима), вобрать в себя некое всемирное и всеисторическое содержание. Как бы мы ни смеялись над «Вольтовой дугой Петрова» и иными присвоениями себе мирового приоритета, совершенными русскими, в этом проглядывает ничем не смущающийся порыв мазохизма подчинить себе время во всем его объеме — небывалый в истории, заслуживающий того, чтобы быть оцененным как дерзкое (психотипическое) новаторство[546].
Тоталитарная поставангардистская культура, как и всякая иная, полиаспектна. Она нуждается не только в психологическом освещении, выявляющем тот психотип, который создает ее, отражаясь в своих созданиях. Ниже мы остановимся на том, как функционировал ее социально-коммуникативный механизм, стараясь совместить психоанализ тоталитаризма с социоанализом такового.
Чтобы приступить к обсуждению социальной функции сталинистской литературы, нам придется вначале обратиться к существующим в социологии теориям тоталитарного государства. Они подразделяются на две группы.
1.1.1. Одну из этих групп образуют теории, в рамках которых тоталитаризм понимается моноцентрически.
Так, Ф. Поллок (в самом начале социологических исследований тоталитарных систем) считал основной характеристикой национал-социализма огосударствливание экономики, монополизацию принятия хозяйственных решений, в результате чего вместо экономической структуры, зиждущейся на обмене, возникает «Befehlswirtschaft»[547]. М. Хоркхаймер перенес понятие «Staatskapitalismus» на советский строй, для определения которого он взял термин «integraler Etatismus»[548].
Система принятия социально-политических решений в условиях тоталитаризма обычно концептуализуется при моноцентрическом подходе к нему как результат слияния государства и партии, превращения государства в партократическое — ср. одну из новейших формулировок такого рода, которую выдвинул Дж. Прагер:
The unequivocal egalitarianism of totalitarian democracy demands a party system fused with the state, whereas the tension between egalitarianism and individualism in liberal democracy requires a differentiated party system.[549]
П. Манан отводит партии в тоталитарных странах роль репрезентативного посредника между обществом и государством. Партия берет на себя функции и того, и другого:
Quand on définit le totalitarisme comme l’absorption de la société civile par et dans l’Etat, on oublie la troisième terme, la troisième instance <…> Exerçant le pouvoir «réel», le Parti se confond avec l’Etat, ou avec le rôle de l’Etat. Couvrant la société du réseau serré de ses cellules, il se confond avec la société. Le Partie assure l’unité «infrangible» de la société et de l’Etat parce que lui, le troisième terme, se confond avec l’un et avec l’autre.[550] <подчеркнуто автором. — И.С.>
1.1.2. В теориях, альтернативных тем, которые были только что проиллюстрированы, тоталитаризм предстает в виде бицентрической, избыточной организации.
Уже X. Арендт замечает в заключении своего труда о тоталитарных режимах, что им свойственно удваивать всяческие инстанции власти:
Die Literatur über das Nazi- und das bolschewistische System ist voll von Klagen über ihre angeblich monolitische Staatsstruktur; nichts entspricht weniger den Realitäten eines totalen Herrschaftsapparats. So ist de
Об этом же пишет (без ссылки на предшественников) А. Игнатов в недавней книге о восточноевропейском тоталитаризме[552].
1.2.1. В социологической автотеории, догматизированной в эпоху сталинизма, устройство советского общества объяснялось тем, что здесь удалось достичь «ликвидации противоречий между городом и деревней, между физическим и умственным трудом» и т. д.[553] Никому не придет в голову принимать это автометаописание за сколько-нибудь соответствующее действительности, которая окружала людей, живших в пору сталинизма. Но даже если оно и не документирует фактическое положение дел в тоталитарном государстве, то все же свидетельствует о логике, которой руководствовался тоталитарный режим. Автомодель дополняет тоталитарную практику, снимая фиктивным образом те противоречия, которые не могли быть устранены впрямь.
544
G. Deleuze, F. Guattari, Capitalisme et schizophrfnie. Mille plateaux, 262. Еще один способ, посредством которого смазывается своеобразие тоталитарной поставангардистской культуры, состоит в том, чтобы сделать ее прямым продолжением садистского мироотношения. К. Тевеляйт, написавший более тысячи страниц о психическом базисе нацизма, не видит в немецком тоталитаризме ничего иного, кроме ненависти мужчины к женщине (К. Theweleit, op. cit., passim), что верно (хотя бы частично) применительно к садоавангарду, а вовсе не к мазохистской попытке его преодолеть.
545
Абрам Терц, цит. соч., 434; ср. приравнивание Бердяевым советского тоталитаризма к «новому средневековью».
546
Советская философия, закрепощенная догмами марксизма, не создала оригинального антропологического учения, соответствующего мазохистской психике. Оно, однако, увидело в свет в нацистской Германии. А. Гелен (1940) определил человека на мазохистский манер как существо, которое отодвигает удовлетворение своих потребностей из настоящего в будущее: «Einsichtig hängen <…> zwei Besonderheiten des menschlichen Antriebslebens zusammen: die Hemmbarkeit und die Verschiebbarkeit der Bedürfnisse und Interessen <…> Die Ыоß ausbrechenden zufälligen Triebhandlungen im „Jetzt“ müssen grundsätzlich gehemmt werden kö
547
Friedrich Pollock, Ist der Nationalsozialismus eine neue Ordnung? (1941) — In: Wirtschaft, Recht und Stoat im Nationalsozialismus. Analysen des Instituts fur Sozialforschung 1939–1942 von M. Horkheimer, F. Pollock, F. L. Neuma
548
Max Horkheimer, AutoritSrer Staat (1942). — In: Wirtschaft, Recht und Staat im Nationalsozialismus…, 61.
549
Jeffrey Prager, Totalitarian and Liberal Democracy. Two Types of Modern Political Orders. — In: Neofunctionalism. Key Issues in Sociological Theory, Vol. 1, ed. by J. C. Alexander and J. Turner, Beverly Hills e.a. 1985, 196.
550
Pierfe Manent, Le totalitarisme et le problème de la représentation politique. — In: Totalitarismes, sous le direction de G. Hermet, Paris 1984, 99–100.
551
Ha
552
Assen Ignatov, Psychologic des Kommunismus. Studien zur Mentalitft der herrschenden Schicht im kommunistischen Machtbcreich, München 1985, 22 ff.
553
О проблеме снятия противоречий в сталинистской философии см. подробно: Boris Groys, The Problem of Soviet Ideological Practice. — Studies in Soviet Thought, 1987, № 33, 191–208.