Страница 5 из 61
Естественно, это затрагивает семантическую теорию в целом. По-видимому, традиционная лингвистическая триада, разделяющая слово, понятие и вещь, в данном случае оказывается недостаточным инструментом анализа[19]. Во-первых, она недоучитывает роль лексических связей, во-вторых, основывается на слишком непосредственной апелляции к вещам, в-третьих, не дает сколько-нибудь развитой типологии значений, скрытых за «понятием понятия». Социальные науки дают богатый материал для того, чтобы вновь задуматься над проблемой типологии значений, поскольку сами они в качестве дискурса второй — или даже третьей — степени, в качестве дискурса о дискурсе, причем чрезвычайно комплексного, создают весьма сложную символическую систему, необъяснимую из семантических теорий, стремящихся работать со слишком элементарными формами высказываний. Для критики социальных наук изучение семантических структур научного дискурса может дать своего рода систему координат, позволяющую соотносить между собой различные типы значений, а тем самым структурировать описание разнообразных факторов, влияющих на формирование научных теорий, и связывать критику социальных наук с изучением целостности жизненного опыта.
Лингвистический анализ социальных наук имеет множество измерений. В последние десятилетия лингвистика более, чем другие дисциплины, сделала для изучения того, как функционирует сознание исследователей, занимающихся социальными науками. Речь идет о так называемом «лингвистическом повороте» в социальных науках, впервые, пусть в несколько односторонней форме, осуществившем переход от теоретического обоснования наличия априорных условий познания общества к эмпирическому исследованию, исходящему из конструктивистской гипотезы[20].
Под именем лингвистического поворота скрывается разнообразие теоретических ориентаций, и следует, видимо, попытаться использовать возможности всех подходов, от структуралистских до прагматических, к тому, что обычно называют поэтикой или риторикой знания. Изучение дискурса социальных наук предполагает, в частности, анализ системы исследовательских жанров и их разрешающих способностей как формата научной проблематики, их роли в формировании понятийного аппарата и структуры научной мысли (равно как и их связи с социальным функционированием и организацией науки, социализацией исследователей и т. д.)[21]. Интересные результаты приносит изучение так называемых глубинных структур научного дискурса, в частности тропологических структур, т. е. навязываемых нам языком базовых фигур мысли, таких, как метафора или метонимия[22]. К глубинным структурам дискурса можно отнести также нарративные и дескриптивные механизмы. Проблема повествования как когнитивной формы явилась важнейшей темой исследования как для аналитической философии истории, так и для лингвистического поворота[23]. Напротив, анализ дескриптивных механизмов привлек гораздо меньше внимания[24]. Далее, возможно изучение особенностей системы грамматических времен, используемых в дискурсе социальных наук. Отсюда лежит путь к анализу более поверхностных лингвистических механизмов, с которыми грамматические времена взаимодействуют в создании специфических эффектов правдоподобия, подобных «эффекту реального», описанному Роланом Бартом[25]. Однако «эффект реального» — далеко не единственный лингвистический прием, входящий в арсенал персуазивных приемов социальных наук[26]. Проблема языковых средств, позволяющих дискурсу социальных наук «подавать себя» в качестве научного дискурса, противостоящего литературе, — один из центральных сюжетов поэтики знания[27]. Здесь эффективно изучение способов косвенной речи, цитирования, использования примечаний — словом, всех приемов формирования авторского «я»[28]. Не последнее место среди таких приемов занимает подспудная ориентация на определенный эстетический опыт, опыт репрезентации реальности в визуальных искусствах, что также позволяет по-разному объективировать дискурс[29]. Анализ этих лингвистических приемов позволяет подойти к одной из важнейших проблем критики социальных наук — проблеме различных способов полагания ими реальности и функционирования категории реальности в их дискурсе.
Особое место в лингвистике социальных наук занимает проблема метафоры, причем не только в перспективе изучения стилистики, но и в перспективе когнитивного исследования, поскольку метафоры имеют важные когнитивные функции[30]. Речь, в частности, идет о так называемых «регулятивных метафорах среднего уровня», нередко определяющих логику наших рассуждений — таких, например, как пространственные, органические, механистические, гидравлические и т. д.[31] Наконец, к лингвистике социальных наук относится семантика исторических понятий, в последнее время под влиянием фундаментального немецкого издания «Базовые исторические понятия» привлекающая все большее внимание исследователей[32]. Здесь от проблематики лингвистики намечается переход к проблемам логики.
Лингвистический анализ социальных наук, безусловно, не исчерпывает всех возможностей изучения мышления исследователей. Вопреки устойчивой традиции, мышление вряд ли сводимо к языку или какой-либо пропозиционной форме, построенной по образцу языка, точно так же, как и сам язык не сводим к замкнутой вселенной символов. Анализ лингвистических механизмов мышления сплошь и рядом ведет за пределы языка, к тем внеязыковым формам мысли, с которыми в реальной работе сознания постоянно взаимодействуют лингвистические механизмы[33]. Изучение этого взаимодействия — одна из важнейших задач критики социальных наук, но ее невозможно решить с помощью анализа чисто дискурсивных механизмов.
Эта проблема имеет непосредственное отношение и к логике социальных наук. Разные формы мысли имеют, возможно, присущие им различные логики, основанные на разнообразных формах опыта, порождающих разные базовые очевидности и разные критерии возможного. Эти логики далеко не всегда переводимы друг в друга, и их конфликты ответственны за многие противоречия в мышлении. Они тем более достойны изучения применительно к социальным наукам, что многие понятия этих последних выглядят логическими монстрами вопреки всем претензиям на научность (а порой благодаря им).
Через анализ языкового уровня открывается, таким образом, путь к пониманию внеязыковых механизмов мышления. Так, Поль Рикер показал, что специфика нарративных механизмов связана с внутренним опытом времени, который, конечно же, не сводим к лингвистическому опыту[34]. Однако проблема темпоральных моделей, подлежащих мышлению исследователей, гораздо шире, поскольку внутренний опыт времени в свою очередь едва ли сводим к «августиновскому парадоксу» прерывности/непрерывности и, следовательно, в разных формах может сказываться на самых различных фигурах мысли, — проблема, лишь в самые последние годы попавшая в поле зрения исследователей[35].
Многие исследователи полагают, что метафоры выражают структуры внеязыкового опыта, в том числе и опыта пространства[36]. Изучение ментального пространства имеет очень солидную традицию в философии и когнитивной психологии, которая весьма важна для критики социальных наук. Последние неизбежно используют разные формы репрезентации физического пространства; однако еще важнее то, что пространственный опыт влияет на концептуализацию непространственных, в том числе абстрактных объектов. Иными словами, пространственные образы оказываются аналогами научных понятий, причем порой складывается впечатление, что именно они выступают единственными референтами этих последних[37]. Присутствие в понятиях пространственного опыта неизбежно сказывается на их семантических структурах, а тем самым и на логике социальных наук в целом. Изучение пространственных паралогик в их взаимодействии с другими, в том числе и лингвистическими формами внутренних репрезентаций — одна из перспективных тем исследования сознания.
19
Критику семиологической триады см.: Rastier F. La triade sémiotique, le trivium et la sémantique linguistique // Nouveaux actes sémiotiques. № 9. 1990. P. 5–39.
20
О лингвистическом повороте в историографии, где он проявился в наибольшей степени, см.: Modern European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. by D. La Capra, S. L. Kaplan. Ithaca; London: Cornell U. P., 1982; Partner N. F. Making Up Lost Time: Writing on the Writing of History // Speculum. Vol. 61. № 1. 1986. P. 90–117; Toews J. W. Intellectual History after the Linguistic Turn. The Autonomy of Meaning and Irreducibility of Experience // The American Historical Review. Vol. 92. № 4. 1987. P. 879–907; Ankersmit F. R. Historiography and Postmodernism // History and Theory. Vol. 28. № 2. 1989. P. 137–153; Jacoby R. A New Intellectual History? // The American Historical Review. Vol. 97. № 2.1992. P. 405–424; La Capra D. Intellectual History and Its Ways // Ibid. P. 425–439; Eley G. De l’histoire sociale au ‘tournant linguistique’ dans l’historiographie anglo-américaine des a
21
См., например, анализ становления жанров позитивистской историографии: Noiriel G. La «crise» de l’histoire?..
22
В классической работе X. Уайта, открывшей лингвистический поворот в американской историографии, показана связь между типичными для историков и философов истории XIX в. фигурами мысли и риторическими тропами. Марксизм, например, интерпретируется X. Уайтом как типичный случай метонимического мышления, иными словами, подстановки части за целое при анализе социальной системы (White Н. Metahistory. The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore; London: The John Hopkins U. P., 1973. Русский перевод: Уайт X. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2002).
23
См., например: Gallie W. B. Philosophy and the Historical Understanding. New York: Schoken Books, 1964; Danto A. Analytical Philosophy of History. Cambridge: Cambridge U. P., 1965 (русский перевод: Данто А. Аналитическая философия истории. М.: Идея-Пресс, 2002); White М. Foundations of Historical Knowledge. New York: Harper and Row, 1965; Mink L. O. The Autonomy of Historical Understanding // History and Theory. Vol. 5. № 1. 1965. P. 24–47; Idem. Narrative Form as a Cognitive Instrument // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. by R. H. Canary, H. Kozicki. Madison: The University of Wisconsin Press, 1978. P. 129–149; Louch A. R. History as Narrative // History and Theory. Vol. 8. № 1. 1969. P. 54–70; Veyne P. Comment on écrit l’histoire. Essais d’épistémologie. Paris: Seuil, 1971; White H. The Question of Narrative in Contemporary Historical Theory // History and Theory. Vol. 23. № 1. 1984. P. 1–33; Carr D. Time, Narrative and History. Bloomington: Indiana U. P., 1986; Ricceur P. Temps et récit. Paris: Seuil, 1983–1985. Vol. 1–3.
24
P. Козеллек подчеркивал относительную независимость описания структур от рассказа о событиях в истории, но не углубился в исследование конкретных дескриптивных механизмов (Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979. S. 105). Ф. Kappap подчеркивал различие между описанием и повествованием в историографии (Canard Ph. Poetics of the New History. French Historical Discourse from Braudel to Chartier. Baltimore; London: The John Hopkins U. P., 1992. P. 36–47). См. также: Newman F. D. Explanation by Description. An Essay on Historical Methodology. The Hague; Paris: Mouton, 1968.
25
Barthes R. Le discours de l’histoire // Social Science Information. Vol. 6. № 4. 1967. P. 65–75.
26
Ср. эффект «пребывания там», обнаруженный К. Гирцем в работах крупнейших антропологов от Дюркгейма до Леви-Стросса: Geertz C. Works and Lives. The Anthropologist as Author. Cambridge; Oxford: Polity Press; Blackwell, 1988.
27
Rancière J. Les mots de l’histoire. Essai de poétique du savoir. Paris: Seuil, 1992. P. 21, 33–34.
28
Carrard Ph. Poetics of the New History.
29
Gossman L. History and Literature. Reproduction and Signification // The Writing of History… P. 16–17.
30
Обзор использования метафор для репрезентации истории см.: Demandt A. Metaphern für Geschichte. Sprachbilder und Gleichnisse im historisch-politischen Denken. München: Beck, 1978.
31
Kellner H. Language and Historical Representation. Getting the Story Crooked. Madison: The University of Wisconsin Press, 1989. P. 8. См. также анализ Кельнером метафорических структур исторической мысли Ф. Броделя (Ibid. Р. 153–187). О роли метафор (в частности, «метафор пути» — своего рода имплицитных теорий об устройстве мира) в социологическом дискурсе см.: Brown R. H. A Poetic for Sociology… P. 77–171.
32
Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. von O. Bru
33
Так, Ф. Анкерсмит подчеркивал, что между организацией текста и живописью имеется непосредственное структурное сходство (Ankersmit F. R. Statements, Texts and Pictures // A New Philosophy of History / Ed. by F. Ankersmit, H. Kellner. P. 212–240). E. Топольски говорил об исторических образах, выполняющих в историческом дискурсе организующую функцию (Topolski J. A Non-Postmodernist Analysis of Historical Narratives // Historiography between Modernism and Postmodernism. Contributions to the Methodology of the Historical Research / Ed. by J. Topolski. Amsterdam, Atlanta: Rodopi, 1994. P. 16, 43). Подробнее эта тема рассмотрена в моей книге «Как думают историки».
34
Ricoeur P. Temps et récit.
35
Grenier J.-Y. Expliquer et comprendre. La construction du temps de l’histoire économique // Les formes de l’expérience. Une autre histoire sociale / Pub. par B. Lepetit. Paris: A. Michel, 1995. P. 227–251; Хапаева Д. Р. Время космополитизма. Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002 C. 124–129, 166–193.
36
Black М. Models and Metaphors. Ithaca, London: Cornell U. P., 1962; Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago, London: The University of Chicago Press, 1980.
37
Таков, например, случай современного понятия истории (см. главу 11).