Страница 87 из 90
Народ – стонет и верещит. Юрьич читает дальше:
– «Больной именует фельдшера «Скорой» штопаным презервативом, а врача собакой женского пола, имевшей половые сношения. Утверждает, что будет вести с членами бригады гомосексуальную половую жизнь, при этом они предполагаются пассивными партнерами».
Все легли вповалку и лапками подергивают. Третья карточка:
– «На все слова и действия бригады «Скорой» больной реагирует либо упоминанием проститутки, либо энергичным пожеланием родителям членов бригады иметь половые сношения. В момент фиксации на носилках предположил, что сможет заниматься с водителем оральным сексом».
Смеяться уже никто не мог – только поикивали судорожно. Главврач даже нотацию прочитать не смогла – от слез весь макияж растекся. На том затея и кончилась.
– Знаешь, Люсинда, я вообще убежден, что человек, который избыточно вежлив, либо лицемер, либо у него камень за пазухой.
– Интересная теория. Обоснуй, пожалуйста. Только не обзывайся, будь любезен. Меня не так зовут.
– Добро. Ты у нас не Люсинда, извини. Ты у нас Люссь.
– Сейчас укушу.
– Еще раз извини. Ты у нас Люси Великолепная.
– Вот так‑то лучше. Теперь излагай.
– Что тут особо излагать. Вот тебе хороший пример. Наш дурдом терапевт консультировала. Все из себя невесть что изображала – не иначе, графиню. Уж такая утонченная особа – дальше ехать некуда. – Я смачно сплюнул в окошко. – Ну, вот раз бегут санитарки из палаты и орут на весь коридор: «Там больной на шестой койке обосрался!»
Мадам сморщила носик и пошла нравоучать: «Девочки, что вы себе позволяете, какое бескультурье, как вы можете, мы же медработники, для этого есть соответствующая терминология: «испражнение», «дефекация»… – Я еще раз плюнул. – Заходит в ту самую палату, видит: горы грязных простынь, на полу огромная куча, и даже стены перепачканы. Почему так вышло – это отдельная песня, расскажу как‑нить другим разом. Ну вот, увидала наша графиня все это, глазки закатила и охает: «Господи, ну и говнища же!»
Начальница, отхохотавшись, попросила продолжать:
– Про лицемерие ты обосновал. Принято. Теперь валяй про камень.
– Валяю, сударыня. Рассказка нумер два. У нас заведение спецпрофильное было, суицидальное. Как ихние отравлюшки с царапушками подживут, мы пациентов по районным заведениям отправляли. Столичная перевозка с клиентурой не церемонится – мало что не на пинках гоняет, а если кто слово скажет – получит в рыло.
Все, кроме одной бригады. Была такая. Вежливые до крайности. Все «добрый день», «проходите, пожалуйста», «извините, мы вас немного побеспокоим», – не нам, заметь, дуракам! В машину провожают чуть ли не с поклонами…
Вот сидел я раз у окошка, чаи гонял. Приезжают эти вежливые кого‑то с отделения забирать. Не помню кого и куда, да оно и не важно. Сдал больного, отдал документы, запер дверь на контрольку, возвращаюсь к окошку за своей недопитой чашкой.
Зрю: выводят миленка на улицу. Машина развернута задом к приемнику, водитель наготове стоит. Увидал, что клиента тащат, тотчас задний люк распахнул. Как довели родимого до фургона, пилот тут же резко бьет его под дых. Тот сгибается пополам, и фельдшера поддают ему с двух сторон разом под зад с такой силой, что клиент летит головой вперед в салон и рушится на носилки. Люк захлопнулся, и усвистали. Вот и вся тебе вежливость.
– Шура, я тебя умоляю – помилосердствуй! Я ж не могу больше! Ну вот, смотри, что из‑за тебя с карточкой сделала.
Патрик, утираясь огромным клетчатым платком, напомнил:
– Господа доктора! Нельзя все‑таки торчать тут вечно, как Буриданский ишак. Куда поворачивать‑то к этому Загородному шоссе, будь оно неладно – влево или вправо?
– А ты монетку кинь. Орел – туда, решка – сюда, – присоветовал я.
– Не орел‑решка. Правильно говорить: аверс и реверс, – менторским голосом заметила мышка. Помолчав немного, спросила:
– Братцы, не заставляйте несчастную усталую даму ломать голову над вашими загадками. Про ишаков я знаю, а вот где это такой Буриданск и чем он знаменит?
Патрик раскрыл ладонь, взглянул на пойманную монетку и повернул направо.
Живу какой‑то опустошенный. Вроде все так, как быть должно, но постоянно чего‑то не хватает. Вроде все незачем, ни к чему. И чего это мне не хватало, а? А может, кого?
Ничего нет в голове уж который день – только наваждение: ты, бросив все, стоишь и глядишь на меня. Бесконечно. Снова и снова.
Как же плохо без тебя! Не могу увидеть тебя, услышать твой голос, заглянуть в твои глаза. Как мне все это помогало жить, сколько времени наполняло мое существование смыслом!
Что мне теперь осталось? Твой прощальный взгляд. Все мне застит эта картинка, я не в силах от нее избавиться.
Ежишка, ты правда когда‑нибудь вернешься? Ну, хоть ненадолго? Я увижу тебя, да? Пожалуйста…
Память мою начальницу не подвела. Неаккуратный домище, слепленный из необожженного кирпича, я признал сразу. Второе столь же уродливое строение отыскать трудненько. Рассовав по карманам пару бинтов и доктора, я направился прямиком на задний двор, припомнив, что парадная дверь здесь по неясным причинам заколочена изнутри. Патрик дернулся из кабины вслед за нами, но я махнул ему рукой:
– Сиди. Справимся.
Пьян, естественно. Развалился на стуле, демонстративно откинув в сторону левую руку с исполосованным бритвенным лезвием запястьем. Кровищей пол вокруг обгадил. Удовлетворенно наблюдает, как скатываются новые капли. Неповрежденной рукой с зажатой в пальцах окровавленной «мойкой» тычет в сторону жены:
– Это все она, сучка…
Люси обращается к женщине, на бледном усталом лице которой читается неприкрытое отвращение к субъекту, с которым она вынуждена жить. (Меня всегда одолевает любопытство: а почему вот такие дамы не разводятся с осточертевшим им супругом? Загадка.)
– Что сегодня?
– Опохмелиться вдосыт не дала. Кричит, жить через твою подлость не буду. Заберете?
– Заберем… – поворачивается Люси к пациенту. – Ну и зачем тебе оно нужно?
– А чтоб было! – огрызается Донно Роберт в ответ, нагло ухмыляясь.
– Будет, будет. Дурдома полгода тебе будет, – сулит Рат. – Шура, перевяжи царапушки.
– Сам перевяжет. Была охота об него мараться, – швыряю клиенту на колени бинт. – Ну‑ка, замотай, быстро!
– Тебе надо, ты и бинтуй! – продолжает изгаляться психопат.
Подхожу ближе, ударом пятки выбиваю у него из‑под задницы стул, поднимаю за шкирку из лужицы натекшей на линолеум крови, куда он плюхнулся задом.
– Плохо понимаем?
Тот, не переставая злобно шипеть, обматывает кое‑как запястье. Завязать кончики я все же помог.
– Вперед!
– Сейчас, штаны только переодену.
– Обойдешься, – толкаю с силой к двери, – счастливо, мадам. Отдохните от своего сокровища.
Иду не спеша к автомобилю. Показушник плетется следом, что‑то бормоча. Отпирая салон, различаю слова:
– Ну, обожди, гаденыш, попадешься ты мне!
Мой локоть воткнулся родимцу точно в солнечное сплетение. Охнув, клиент сложился пополам и тут же схлопотал по шее сцепленными вместе ладонями. Подождав, покуда он перестанет дергаться, я потянул его за сальную гриву, вынуждая встать, и точным пинком направил в, распахнутую дверь автомобиля.
– Еще раз пасть свою вонючую раскроешь – не обижайся, что тебя не предупреждали.
Подействовало. На подобных типов всегда замечательно действует – они только перед домашними выпендриваться хороши.
Люси из кабины качает головой укоризненно:
– Только поговорили, и нате вам… Звереешь, Шура?
Недоумевая, гляжу на доктора. Она кивает утвердительно:
– Звереешь…
Глава двадцать шестая
А картинка – стоит. А сердце – болит. А домой – хоть не иди. Стыдно изводить домашних своим непонятным им состоянием. Они беспокоятся, я молчу. Мне им сказать нечего. Угнетает. Они‑то ни при чем!
Я здорово тобою искалечен,