Грань креста

– Ну что, пора и нам к базе?

– Обожди, покуда Лиза закончит. Сильно трудиться рвешься?

– Нашу работу за нас никто не сделает.

– Мы ж тут не всем составом. Значит, кто‑то там, в куче, застрял. Вот пусть и едут. Как это? Кто не спрятался – не моя вина. Лишь бы линейным помогать не сунули.

Во всем, что касается грамотной организации несения службы, суждения моей начальницы, как всегда, логичны до идеальности.

К моменту тушения второго окурка суета вокруг базы улеглась, испаханная сотнями колес окружающая территория очистилась. Пара десятков счастливцев, на которых не хватило работы, гуськом потянулись в двери станции, а их машины – в гараж.

– Вот теперь и нам можно. По коням, ребята!

Сытый, приятно захмелевший, отдохнувший, зашел я в тепло помещения. В ординаторской наше верхнее начальство улаживало последние формальности с полицейскими чинами. Диспетчеры уже раскрыли яркие томики дамских романов.

– А где ж народ?

Народ оказался в столовой. Все свободные от вызова медики навалились на еду с такой силой, что за чавканьем и звоном ложек никто не расслышал моего разговора с мышкой, неспешно расчесывающей шерстку, сидя у меня на плече:

– Скажи, Люси, я правильно помню или как: кажись, в клинику реактивных невротических расстройств входит стремление «заедать» неприятности?

– Верно. Многие от переживаний усиленно жрать начинают.

– Оно и видно. – Я кивнул в сторону едальни. – Ты только глянь, как все расстроились, что все‑таки не взорвалось.

Рат звонко расхохоталась, вызвав тем материализацию подле нас медвежьей фигуры старшего доктора.

– Чему смеемся, коллеги? Скажите, вместе повеселимся.

– Да вот взрыв обсуждаем.

– Ну и каковы впечатления?

– Нет, умом‑то мы, конечно, понимали, что все это – не более чем глупые шуточки, но в сердце теплилась надежда: а вдруг…

Глава двадцать четвертая

Инверсионный след от «боинга», уносящего тебя, медленно таял в хмуром, сером небе. След пропал, а с ним пропало мое короткое счастье. С ощущением, что из меня вынули что‑то, без чего нельзя быть, побрел из шумного здания аэропорта вниз по пологому пандусу – сам не зная куда.

Шел, натыкаясь на прохожих, не обращая внимания на сигналы машин и брань рассерженных водителей. Перед глазами стояло неотступно, неотвязно:

Ты, уже из‑за таможенных барьеров, увидела меня в толпе провожающих. Твой взгляд – сквозь сутолоку и сумятицу огромного аэропорта, сквозь мечущихся взад‑вперед людей, через головы – встретился с моим.

Ты бросила вещи, повернулась ко мне и долго‑долго стояла, не чувствуя, как тебя дергают за рукав и говорят что‑то, не замечая машущих руками родственников, в тщетных попытках привлечь к себе твое внимание. Стояла. Смотрела. Смотрела на меня – пристально, не в силах отвести взгляд. Так прощаются навсегда. Словно предчувствовала…

Доводилось ли вам видеть собаку, ползающую на коленях? Не на четвереньках, не на брюхе – на коленях? Мне не доводилось. Сегодня увидел впервые.

Крупный темно‑желтый пес в черную тигровую полоску полз ко мне от ворот, цепляясь за полувытоптанную траву передними лапами и подтягивая к ним парализованную заднюю часть тела, опираясь на колени – так, как нормальная собака перемещаться не в состоянии.

За псом тянулась клейкая полоска жидких испражнений – определенно, перебит позвоночник в поясничном отделе. Вот и подтверждение диагнозу продолговатая пролысина шрама поперек хребта – аккурат в размер автоматного приклада.

Обыкновенно таких собак умерщвляют из чисто гуманных соображений: чтобы не мучить и не мучиться самим, на них глядя. Эту оставили жить. Из жалости? На потеху?

Стержневой хребет моей жизни перебила лютая доля, зашвырнув сюда. Лишенный всего, что было мне дорого, ползаю вот так же, бессмысленно цепляясь за возможность смотреть и дышать. Их у меня не отобрали. Из жалости? На потеху?

Ворота лагеря – высокие, сплошные. Мелькнул в окне будки чей‑то глаз, железная створка медленно поползла в сторону. Динамик громкоговорителя промычал:

– Быстрее отъезжайте за барак, если хотите остаться целы.

В подтверждение этих слов, поперек предзонника вздыбились фонтанчики земли, завизжал от камня стен рикошет.

Патрик явил чудеса скоростного вождения, прямо‑таки телепортировав наш транспорт под прикрытие ободранной стены жилого корпуса.

Я выбрался из автомобиля, озираясь. К кому обращаться, было непонятно. Никто не встречает, не бежит к машине с дежурными воплями: «Скорее, скорее!» Что здесь происходит? Окинул лагерь взглядом.

В дни своей молодости я служил в войсках, охраняющих вот такие же лагеря, или, как это у нас называлось, «зоны». Заключенных, правда, не конвоировал и на вышках не стоял – просто связистом тянул свой обязательный армейский срок. Но общее представление об устройстве тюремных заведений получил.

Лагерь невелик, жилая часть даже не отделена от рабочей – длинного строения, явно фабричного вида. Странно, это не в традициях подобных учреждений. Кроме рабочего и жилого корпусов, различается бездействующая кухня, хорошо огороженная казарма охраны и небольшое строение с забранными железным листом окнами – скорее всего внутренняя тюрьма, карцер. Все это обнесено высокой кирпичной стеной со сверкающими спиралями проволоки‑бритвы поверху. Ага, вот и изоляторы – проволока еще и под током. По углам – деревянные вышки.

Похоже, под лагерь приспосабливали строения, имевшие изначально другое назначение – что‑то вроде монастыря, что ли? Из‑за этого сектора обстрела с вышек не перекрываются, образуя «слепые» зоны. Неграмотно.

Черт возьми, да куда люди девались? Раздосадованный, я заорал на весь двор:

– Есть кто живой?!

Ответ раздался совсем недалеко от меня:

– Слышь, что орешь? Глухих нету.

Около стены, примостившись на корточках, неподвижно сидел голый по пояс бритоголовый человек звероватого вида, покуривая внушительную самокрутку из газетного листа. Я направился к нему Шибанул в нос запах дешевого табака и лука.

– Куда все запропастились?

Амбал, словно не слыша вопроса, спокойно разглядывал меня подвижными маленькими глазками. Руки, плечи, грудь и спина его были сплошь покрыты татуировкой. В причудливом переплетении змей, кинжалов, куполов, цепей и непонятных надписей выделялся мастерски исполненный красной тушью на волосатой груди орел. Когда заключенный двигался, казалось, что гордая птица взмахивает крыльями.

Наконец татуированный закончил обследование и, не отвечая на мой вопрос, поинтересовался:

– Ты кто есть? Обзовись.

– Шура.

– Психический, что ли?

– Ну, вроде как.

– Это ты Кабана повязал?

Я кивнул. Было когда‑то такое дело. В глазках сидящего родилось подобие интереса, он привстал.

– Здоров ты ножичком баловать, слышал. Ладно. Я – Волдырь.

– Кто нас вызвал?

– Ну я.

– А что произошло?

– Да этот Кузя чокнутый своих наколбасил целую гору. Теперь сидит там, как сыч на толчке, и шмаляет по ком ни попадя.

– Что за Кузя? Каких своих?

– Пошли, сам зирнешь. Только сильно не высовывайся, коли у тебя не две головы, конечно.

Одна, увы. Я с осторожностью выдвинул ее из‑за оштукатуренного угла барака.

По двору валяются разорванные тела охраны – человек шесть, если не больше. Часовые на трех вышках тоже расстреляны – двое распластались на земле, один повис на ограждении площадки. Не похоже, чтобы кто‑то мог уцелеть – по ним молотили пулями долго и с чувством.

Четвертая вышка подает признаки жизни – ствол пулемета с навернутым на него длинным конусом пламегасителя ходит из стороны в сторону, пытаясь нащупать малейшее шевеление во дворе.

– Вон там он и засел, Кузя полоумный.

– Ну и зачем ты меня вызвал? Здесь работа для военной полиции.

– Мне – и легавым стучать? – оскорбился татуированный. – Западло! Да и чокнулся он, сто пудов. Все орал, что не может глядеть, как пеньки мучатся.