Грань креста

– Ха, насчет яичницы. Какая это зараза в салоне коробку яиц позабыла? Они за ночь, поди, уже протухли.

– Ой! Виноват, мэм. Это я. Может, они ничего еще?

– Без меня. Сам пробуй, – фыркнула начальница.

– Одну минутку, мэм.

Патрик ахнул яйцом по бортику внешнего зеркала заднего вида и, разломив скорлупу пополам, выпустил содержимое на капот. Округу залил невыносимый смрад.

– Что ты делаешь, идиот! – заверещала Люси.

– Ну, извините, пожалуйста, – начал оправдываться пилот, – я все‑таки не мог их просто выбросить. До ужаса не хочется опять голодным ложиться. Этих фруктов ешь не ешь, все без толку. Никакой тебе сытости.

Мышка чуть успокоилась.

– Во‑первых, никто не мешает тебе присоединиться к хозяйскому ужину, – глянула на перекосившуюся физиономию сына Ирландии, – не кривись, не кривись. Шурик же с него не умирает.

– А… я…

– А во‑вторых, кто жарит яичницу без масла? Как ты, чудо конопатое, эту дрянь теперь с капота соскребешь?

Водитель, осознав, что натворил, замычал от досады. Вдумчивое исследование безобразного пятна все‑таки вселило в него некие надежды.

– Может, ее бензинчиком? Как ваше мнение, мэм?

– Может, лучше прежде, чем делать что‑то, своей рыжей башкою…

Я, подперев мраморную стену, лениво смотрел со стороны на их перепалку. Мысли мои блуждали где‑то очень далеко…

Странными и сладкими были эти последние недели, наполненные тобой, дивно‑мучительными, прекрасно‑жуткими. Я старался использовать всякую возможность, чтобы увидеться с ней, найти любую причину. Не мог найти придумывал сам.

Глядел на тебя с такой жадностью, словно выпить хотел, вобрать в себя взглядом, пытаясь запомнить каждое движение, каждую родинку, каждый завиток волос.

– Зачем?

– Я коллекционирую фантики. Расправляю, разглаживаю, аккуратно прячу Когда‑нибудь взгрустнется – достану коллекцию, стану их разглядывать и вспоминать вкус конфет.

И вчера, и сегодня, и всякий раз был для меня расставанием. Обнимал знал, что больше не обниму никогда. Целовал – чувствовал, что это последний поцелуй. Уходил – навсегда.

Да так оно и могло оказаться. Ты сама не ведала заранее, когда придется сказать: «Сашка, завтра я уезжаю». Знала лишь, что скоро. Очень скоро. Вот‑вот.

И – улыбалась. И – говорила мне: «Не думай об этом». А на дне глаз стояла та же боль: это – всё. Другого раза может не быть. И прижимала меня к себе так, что оставались на плечах следы от ногтей, шепча: «Я люблю тебя, Сашка», – страшась не успеть сказать это еще.

И какими же огромными казались эти глаза в тот вечер, когда я глядел в них действительно в последний раз! Ты не плакала – я заметил бы слезы даже в сумраке. Во всяком случае, не плакала при мне.

– Не приходи провожать меня завтра…

– Я не могу не прийти. Иначе – зачем все?

Опустив руки, молчим, глядя друг на друга.

– Только не говори: «Прощай». Я не умею прощаться.

– Не буду. Постарайся быть счастливой.

Снова молчание.

– Иди.

– Не могу.

– Иди. Завтра я уйду первой.

Может быть, ни один поступок в моей жизни не требовал от меня таких усилий, как это простое движение – повернуться к тебе спиной…

Глава семнадцатая

Блестящие автоматные гильзы сплошным потоком сыпались на мостовую и растекались между камней семячной шелухой. Разрывающиеся простыни длинных очередей эхом отскакивали от древних стен. Прямо на перекрестке вовсю трудился под ноль стриженный парень в синей плотной рубахе навыпуск, поливая огнем поочередно проулок то слева, то справа.

Оттуда, плотно прижавшись к стенам за углами, с двух сторон огрызались гулкими щелчками пистолетной пальбы похожие на автоматчика, как близнецы, ребятишки – один в такой же рубашке, другой – в армейском камуфляже без погон.

– Давай‑ка уберемся под крышу, – дернула меня за ухо Люси, – не ровен час, отрикошетит.

– Обожди. Глядишь, работа образуется. Любопытно, с чего это они?

– Не образуется. Люди при серьезном занятии, не то что ты, обалдуй. Покуда хоть одна из сторон стрелять может, то и будет. А что почем – не наша забота. И не дай бог узнать – не то, глядишь, нашей станет. Ты хоть с трех шагов по корове не промахнуться способен?

– Сомневаюсь, – ответил я честно.

– Так не создавай себе проблем, чтоб не выяснять, каков ты стрелок. Пошли лучше. Старикан, поди, уже достаточно набрался. Скоро вечерний сеанс начнется. Все больше проку, чем тут торчать.

Пригнувшись, я проскочил и открытое пространство, отделяющее от дверей дворца.

– Тот придурок с особым мнением прав был выходит – что теперь усираться нам не в убыток – тебе целый мир не кормушка что ль – макаки обнаглели – я ихнюю породу досконально знаю – дом спали скот сожри жену трахни а идолов его обдристанных не трожь – на то тут и стоим – что перемещаются чего не угадаешь вертушка ми силы перебрасывай а зону Зеркала чтоб удержал не то и что взяли просрем.

…Как не можете шевелить куда надо за что вам деньги дают шваль ученая – кто с ума сошел Такер сошел сами придурки – глянь машина какая кого хочешь по заказу оттуда сюда – хошь врача хошь повара знай кнопку жми – к примеру солдат – набрали нажали – а чем не солдат – волосатый а рост а мышцы это вы все задохлики – клыки всем велю такие вырастить макакам глотки рвать – рога хорошо в рукопашной подспорье – не говорит не хрен солдату разговаривать – приказы не обсуждают приказы выполняют – эх хорош воин служи иди.

…Такер на два голоса разговаривает – да пусть хоть хором поет лишь бы булыжником управлял – спорит с кем с Еггертом – и кто прав Еггерт – ну точно спятил заприте в дурку – а вы что стоите бегом работать – нас метрополия завтра на хрен пошлет в нас деньги вложили отдачи шиш – не можете кирпич поганый повернуть на кой вы вообще…

Ненадолго сегодня его хватило… Не сумев подавить в себе атавистический инстинкт зеваки, я все‑таки дошел до окна, выходящего на перекресток.

Люси оказалась права. Работы не наблюдалось. Лишь груда стреляных гильз да темное пятно на брусчатке напоминали о случившемся. Серьезные ребятишки…

Сладкий сон бригады (нет, в самом деле, так подолгу и без помех, как здесь, не спал с самого прибытия в этот клятый мир) грубо прервали чьи‑то заполошные крики. Недовольно выбравшись из своего угла и натянув сапоги, я, не трудясь накинуть халат, отправился туда, откуда доносился шум, различив в нем неоднократно повторяемое: «врачи».

Один из прислуживающих генеральше оборванцев добросовестно пытался не пустить в дворцовые анфилады лысоватого простенького мужчину, выпихивая его из дверей и твердя:

– Оне еще почивают.

– Уже перестали, – похлопал я его по плечу, – что за заботы?

– Да вот, господин лекарь, рвется к вам и орет, что птичка заболела.

– Птичка?

Лысоватый активно закивал.

Я начал потихоньку закипать. Даже там, дома, когда (а так пару‑тройку раз случалось) «Скорую» под ложным предлогом вызывали, чтобы полечить домашнюю скотинку, я никогда не забывал высказать, что думаю, невзирая на приготовленную хозяевами солидную купюру. «Скорая помощь» существует для людей. Прекрасно понимаю чувства тех, чьему четвероногому другу и члену семьи стало плохо, но помочь не могу. Так то хоть были собаки с кошками!

– И что же это, сударь, с вашей птичкой?

– Муж ее, или кто он там, не знаю, говорит, что ранена.

Говорит? Птичкин муж? Я не проснулся или у клиента белая горячка? Мне вдруг даже стало интересно. Попросив оборванца сбегать за доктором и водителем и незаметно дотронувшись до заднего кармана (слава богу, без халата, а то наручники быстро из брюк не выхватишь), начал профильные беседы:

– А скажи, пожалуйста, дорогой, на каком языке говорят твои птицы?

– Да не мои они! Эта, она вовсе не говорит ничего, она и не спускается‑то почти никогда. А он кое‑как по‑нашему лопочет. Сначала, когда пришел, двух слов связать не мог, теперь с грехом пополам объясняется.