Грань креста

Их ждут бессонные ночи, рев сирены на перекрестках, надежда и вера на лицах озабоченно встречающих у дверей людей, заполненные суетой приемные покои.

А еще – неудобные носилки, которые тащить придется с бог знает какого этажа на своем горбу, бессмысленные вызовы к тем, кто мог бы благополучно обойтись таблеткой анальгина, пьяная блевотина на полу салона, нецензурная брань и жалобы на лечение от тех, кого только что спасали, угрозы наркоманов и смрад полуразложившихся трупов.

Я много лет тяну скоропомощную лямку и не жду нового вызова с нетерпением, выйдя из того возраста, когда размазанные по асфальту мозги вызывают интерес. Уже давным‑давно мне это противно и скучно наблюдать. Но, очутившись тут, на какое‑то время оказался в положении той жадной до нового молодежи, удивляясь непривычным чудесам.

А чудеса – они что? Просто рамка. А картина – все та же. Вот эта замученная женщина – романтика? Какой вам еще романтики нужно?

Глава двенадцатая

Любите вы дорогу? Я так люблю. А иначе что мне делать в кабине целыми днями? Казалось бы, обзаведись романом потолще, заляг на носилки, сверни шинелку под голову – и читай. Не хочешь читать – спи все свободное время. Его не так много, чтоб не использовать его с толком. Вот как начальница использует.

Я подозреваю, что в ее мягком пушистом брюшке скрыт некий потайной выключатель, позволяющий ей, забравшись на спальное место, начинать задрыханство, едва донеся голову до подушки. Или даже не донеся – еще в полете.

Ценное качество для выездного работника. Я, в общем‑то, и сам так умею, что естественно при моем скоропомощном стаже. Где угодно и как угодно – хоть вверх ногами.

Но не всегда пользуюсь выпавшей минуткой. Дело даже не в солидарности с водителем, которому тоскливо целыми днями торчать за баранкой одному, не имея того, с кем можно почесать языком. И не в желании почесать им самому. Просто люблю дорогу.

Пилоту – ему оно по должности положено, иначе такую профессию выбирать ни к чему. А вот откуда это у меня – сам не знаю. Не всегда так было, кстати. Сперва, в начале моей работы на «Скорой», просто не до дороги было. Меня тошнило, мутило и укачивало. Таблетки в аэропорту коробками закупал.

Потом, уже адаптировавшись, зевал от скуки, ожидая с нетерпением конца длинных перегонов. Далее научился дрыхнуть на ходу, и рейсы стали субъективно короче. Многие так и застревают на этой стадии. Моя первая начальница даже подушку с собой возила. И последняя, которая сейчас сопит в перчаточном ящике, верно, развлекалась бы таким манером бесконечно, да мешает избыточная общительность и неуемное любопытство.

Прошло время, и я с удивлением стал замечать за собой, что не валюсь на капот сразу, как только сдам больного. Вместо того все больше и дольше сижу, положа ногу на ногу и закинув за голову руки, покуриваю, изредка перебрасываясь парой‑тройкой словечек с пилотом, любуюсь дорогой.

Дорога – она разная. Даже одна и та же трасса, наезженная сотнями рейсов, всякий раз предстает в ином обличье. То она чистенькая, умытая, розовеет в раннем, еще не рыжем, а кровянисто‑темном солнышке, то пестрая от осеннего листа, который метет острый боковой ветер в кислую слякоть. То обрамлена полосами нежной, светлой, прохладной весенней зелени, то тонет в снегу, падающем рваной тяжелой метелью, комьями осыпающемся с ветвей. То она раскаленная, пыльная, слепящая отраженными гладким покрытием лучами, то растворяется в серой туманной дымке, и дождь отскакивает от нее крупными холодными дробинками. А ночью после дождя от луны на асфальте, как на море, тянется к тебе лунная дорожка. Есть поверье, что пройтись по лунной тропинке к счастью. А она все обманывает, убегая из‑под колес, дразня своей недостижимостью…

Обрывочки мыслей о дороге то сплетаются, то расплетаются, помалу складываясь в рифмованные строчки, Они сперва корявые, нескладные:

Если жить тебе стало трудно, если жизнь показалась убогой,

Выйди, вечером на дорогу – на дороге всегда помогут.

Чепуха какая‑то. Чуть приспускаю боковое стекло, запаливаю сигаретку, нагло пользуясь тем, что начальница дрыхнет. Мы плутаем среди мелких перелесков по извилистой грунтовке. Запах цветущего клевера не в силах заглушить даже табачный дым. Клевер здесь почему‑то ярко‑голубой, и, глядя на залитые им луга, кажется, что это качается отражение яркого неба в спокойной воде озер.

Свет в асфальте вечернем тает,

Встанешь рядом, поднимешь руку,

И замрет грузовик у края…

Нет, не то. Не то и не так. А пахнет‑то, пахнет! Совсем как дома. Лечь бы сейчас в траву и лежать на спине долго‑долго, провожая взглядом прозрачные перья медленно плывущих облаков… Может, остановить машину да лечь? Вот просто лечь да лежать, и гори все синим пламенем…

Пошарил за сиденьем, потом за другим, с сожалением понюхал пустую бутылку. Отправил ее в окошко, окурок – за ней. Окурок унесло назад, он долго катился по асфальту, рассыпая оранжевые искры. Путаница образов неожиданно выстроилась в отчетливую картинку, будто фишки в детской мозаике, и вдруг стихотворение предстало совершенно законченным. Словно не я его придумал, а оно всегда было именно таким, только разорванным на кусочки, которые следовало правильно сложить.

Я так упивался строчками, родившимися совершенно неожиданно, что не обратил внимания на то, что мышка давно уже проснулась и, пристроившись напротив, внимательно меня разглядывает.

– Шура, что ты там бормочешь?

– А? – не сразу включился я.

– Полностью погружен в себя. На внешние раздражители реагирует неадекватно. Взгляд отсутствующий. Наводит на мысли, знаешь ли. То середь ночи с кем‑то беседуешь, то этакий вот аутизм… Может, попросить Абраамыча? Он тебя в спокойную палату определит, где больных поменьше, – подначивала Рат. – Нет, правда, что с тобой?

– Стихотворение вот сочиняю.

Люси отпрыгнула в притворном испуге на самый дальний от меня конец приборной доски.

– Ну, если это не продуктивная симптоматика, то я – торфяной суслик, клянусь шерстью на моем хвосте!

– Не много же ты потеряешь, в случае чего. Сразу видать закоренелую клятвопреступницу.

– Положим, пару волосков там найти можно – никак выщипать не соберусь. Совсем за собой следить перестала. Все потому, что мужики на бригаде такие – не ухаживают за дамой, вот и неохота за внешностью доглядывать. Может, ты хоть мне стихи посвятил?

– Увы, нет, – ответил я честно.

– Все равно огласи.

– Вы бы сперва за рацию подержались, господа, – встрял в разговор Патрик, – не переменилось ли чего.

– Разумно, – согласилась наша миниатюрная командирша и повелела отзвониться на Центр.

– Все в порядке, – бросил я трубку, – по‑прежнему возврат на базу. Читать, что ли?

Мышка кивнула.

Я начал:

Руку поднимешь – у края замрет грузовик.

Синий степной горизонт, как надежда, далек.

Каждый живет так, как жить в этой жизни привык,

Веря, что кто‑то зажег для него огонек.

Где‑то он есть. И стремишься его ты искать.

Где‑то он есть. Но не можешь его ты найти.

И ты встаешь, приготовившись руку поднять,

Возле дороги. У края. В начале пути.

Пахнет мазутом. К бетону прилипла звезда.

Ленту разметки резина протектора жрет.

Мы отправляемся, сами не зная куда

В даль. В неизвестность. К огню, что, наверное, ждет.

– Нет, все‑таки у вас с этим делом намного лучше, – вздохнула Рат по окончании декламации, – счастливый вы, двуногие, народ. Талантливый. Сколько у вас чудесных стихов! Когда я была там, у вас, в Мичигане…

– Не у нас, – хором отозвались мы с Патриком.

– Все равно у вас. Я слышала столько прекрасной музыки, песен! Правда, есть такие, что чуть не до судорог доводят – но, может быть, это просто я так устроена, а вам в кайф?

Я улыбнулся, припомнив кое‑какие образчики тяжелого рока.