Рембрандт

— Стоит ли беспокоиться? Завтра я все пришлю вам с одним из учеников, — предложил художник.

— Нет, эти вещи нужны мне сегодня. У меня выдался тяжелый день, а вечер будет еще труднее. Вот я и хочу вознаградить себя, посмотрев перед сном работы ван Рейна.

— Извольте, я приготовлю.

— Не вздумайте дожидаться меня — это глупо. Заверните их и оставьте в вестибюле. Никто их там не возьмет — сейчас слишком темно.

Держа в одной руке глиняную посудину, а в другой свечу, Ластман проводил гостя до двери, и, когда она захлопнулась за доктором, преградив доступ в дом порывам колючего ветра, художник со вздохом поставил горшок на стул у входа — он вернется за ним позже, после того как покончит с предстоящим неприятным делом. Тогда уж он с особенным удовольствием займется своей луковицей.

Возвратясь в мастерскую, Ластман опустил свечу на каменную плиту для растирания красок и открыл большой венецианский сундук, почти доверху набитый ученическими работами, которые складывались в него на протяжении многих лет. Самые старые из них, те, что лежали на дне, уже неприятно припахивали плесенью. Вещи Рембрандта, равно как и Ливенса, лежали наверху, и художник вытащил их, не рассматривая, наугад — все равно при таком скудном освещении ничего толком не разглядишь.

Пока он заворачивал их, опять пошел мокрый снег: по черным окнам что-то резко застучало, в камине, стоявшем на другом конце комнаты, резко зазвучали холодные вздохи ветра. Когда Ластман перевязал наконец рисунки бечевкой, вихрь студеных хлопьев, низвергавшийся с неба, еще более усилился, и, открыв входную дверь, художник увидел, что вся пустынная улица уже покрыта льдом. На то, чтобы выставить пакет, у него ушло всего несколько секунд, после чего он опять очутился в доме и тут же поймал себя на том, что вытирает пальцы о бархат камзола с такой тщательностью, словно прикоснулся не к бумаге, а к руке доктора. Сам не понимая почему, он чувствовал, что вестибюль — удивительно подходящее место для последних работ лейденца, которые врач унесет с собою, возвращаясь домой после полуночных трудов. Эти грубые, нежеланные вещи оказались там, где им и надлежит быть, — в безотрадной и безлюдной темноте зимней ночи.

КНИГА ТРЕТЬЯ

1630–1631

На этот раз его превосходительство Константейн Хейгенс, личный секретарь принца Фредерика-Генриха, приехал из Гааги в Лейден не по государственным делам, а лишь для того, чтобы отдохнуть от треволнений гаагской жизни, навестить престарелую тетку, еще раз полюбоваться на церковь святого Петра, обшарпанную снаружи, но по-прежнему величественную внутри, и немного помузицировать со старыми друзьями.

В Лейдене жило немало людей большого ума и отличных музыкантов, и Хейгенс так наслаждался их обществом, что не успел даже соскучиться по жене. Он уже собирался обратно, когда вспомнил, что ему следует, хотя бы из простой учтивости, привезти принцу Фредерику-Генриху, своему покровителю и путеводной звезде, небольшой подарок — папку с рисунками или серию гравюр, если здесь, разумеется, можно найти что-нибудь в этом роде: нынешний глава государства почитал долгом своим поощрять изобразительные искусства.

Однако Хейгенс вскоре выяснил, что Лейден представляет крайне ограниченные возможности для подобных поисков. По словам местных чинов, которых никак уж нельзя было обвинить в недооценке собственного города, в Лейдене существовала всего одна настоящая мастерская, да и та пришла в упадок лет пять тому назад, когда двое учеников художника сбежали от него в Амстердам в надежде определиться там к более модному учителю. Но так как другой мастерской в городе не было, Хейгенс велел своему слуге сходить туда и справиться у господина ван Сваненбюрха, который, как рассказала Хейгенсу его дряхлая тетка, был одним из немногих уцелевших представителей старой лейденской знати, не будет ли тот любезен принять его сегодня в восемь часов вечера.

Однако в этот сырой снежный февральский вечер Хейгенс немного задержался и попал в мастерскую лишь около девяти. Усевшись наконец на резной стул у камина, в углу большой квадратной комнаты, он начал разговор с того, что выразил хозяину свое соболезнование.

— Вы, должно быть, чувствуете себя очень одиноким, господин ван Сваненбюрх. Насколько мне известно, художественная жизнь в Лейдене совершенно замерла.

Сверх ожидания, художник улыбнулся и притом не безнадежно, а лукаво, словно смакуя известный лишь ему секрет.

— Конечно, это уже не тот город художников, каким он был во времена Луки Лейденского, — ответил он. — И все-таки искусство в нем отнюдь не вымерло, как это кажется на первый взгляд гаагцу или амстердамцу. Здесь тоже есть кое-что интересное, во всяком случае, достаточно интересное, чтобы мне не приходилось скучать на закате жизни.

— У господина ван Сваненбюрха есть все основания считать, что сейчас он еще переживает славную пору летнего расцвета и зрелости.

— Мне пятьдесят пять, ваша милость, целых пятьдесят пять, и я уже подумываю, не пора ли мне закрыть мастерскую.

Художник слегка повернул голову и тряхнул мягкими седеющими кудрями, тщательно расчесанными на пробор. Глаза его, немного потускневшие, но все еще острые, оглядели комнату, действительно выглядевшую так, словно ее в последний раз и окончательно привели в порядок: мольберты стоят на равном расстоянии друг от друга; вдоль стены, отделанной красивой старинной панелью, разложены аккуратные кипы рисунков, пол натерт до блеска, нигде ни одной лишней вещи.

— Еще пять лет, сказал я на днях жене, и я превращу свою мастерскую в салон, где смогу выставить свою скромную коллекцию. Хотя коллекционирование никогда не было моей страстью, мне удалось собрать кое-какие недурные вещицы.

Его превосходительство ван Хейгенс, побывавший в лучших салонах Нидерландов, Италии, Англии, Испании и Франции, искренне надеялся, что ему не придется смотреть вышеупомянутую коллекцию: он был опытным царедворцем, но всякий раз, когда его взору представало нечто посредственное, лицо его застывало, а жесты становились натянутыми. Поэтому он уклонился от грозившей ему опасности, начав расхваливать резное дерево, украшавшее комнату, и выразив надежду, что господин ван Сваненбюрх все-таки не закроет свою мастерскую, тем более что в городе, как он слышал, нет больше ни одной мало-мальски приличной мастерской.

На лице художника, углубляя морщины впалых щек, вновь заиграла хитрая улыбка.

— А знаете, здесь есть еще одна хорошая мастерская, хотя вам она, вероятно, покажется очень странной, — сказал ван Сваненбюрх, негромко постукивая пальцами по подлокотнику резного кресла. — Помещается она в старом сарае у мельницы, что на берегу реки. Время от времени я заглядываю туда, хотя в последние дни там не был: сарай не отапливается и холод в нем нестерпимый. Тем не менее работа идет там и зимой и летом. Могу поклясться, что если вы заглянете туда, то даже в этот час застанете их у мольбертов. Я имею в виду Рембрандта ван Рейна и Яна Ливенса. Вы, наверно, о них не слышали? Ну что ж, тут нет ничего удивительного — Рембрандту всего двадцать три, да и Ливенс старше его не больше, чем на год.

— Это ваши ученики, господин ван Сваненбюрх?

— Не совсем, ваша милость. Сперва они учились у меня, но потом нашли, что я скучен, старомоден и так далее… — Мастер рассмеялся сухим смешком, от которого щеки его покрылись сетью тонких морщинок, и докончил: — И уехали в Амстердам к Питеру Ластману.

— К Питеру Ластману? Но он же, по-моему, вышел из моды. В Гааге по крайней мере он всем приелся.

— Вот как? Не могу сказать, что я отличаюсь истинно христианским милосердием: мне его не жаль. Кстати, мальчиков он тоже не удовлетворил: они довольно быстро вернулись домой. А теперь они обосновались в сарае и работают сами.

В данных обстоятельствах годился только очень тактичный комплимент, но Хейгенс немедленно нашелся что сказать — ему в достаточной мере нравился художник.

— И вы настолько любезны, что подаете им советы, которые теперь, когда юноши повзрослели, несомненно приносят им пользу?