Рембрандт

Внимание юноши отвлек шум слева: Алларт, добрый малый по натуре, не забыв, вероятно, о вчерашней постыдной сцене и желая показать, что она ни в коей мере не умалила его расположения к своему сотоварищу из Лейдена, придвигал свой мольберт поближе к Рембрандту.

— Если не возражаешь, — сказал он, поворачивая к новому соседу чистое, еще ребяческое лицо, — я посмотрю, что ты делаешь: у тебя ведь всегда получается не как у остальных. И потом мне отсюда лучше видно.

Рембрандт был бы счастлив ответить на такую деликатность какой-нибудь изысканной фразой, которая выразила бы всю его радость и признательность Алларту. Но он не нашелся что сказать и только буркнул:

— С какой стати я буду возражать?

— Если у вас останется время, — закончил учитель, — неплохо будет набросать и старцев. Скажем, вот здесь, и здесь, и вон там, у городской стены. — Показывая, как должны располагаться фигуры, Ластман удивительно быстро и легко переходил с места на место. — Они похотливы, они в самом деле скверные старики и в эту минуту сгорают от вожделения.

— Несчастные старцы! — прошептал Алларт, скорчив унылую гримасу. — До чего у них скучная жизнь, если даже такая особа внушает им вожделение!

Услышь Рембрандт эти слова от Халдингена, Ларсена или Ливенса, он даже не обратил бы на них внимания, но в устах скромного Алларта ван Хорна такая шутка была и неожиданной и знаменательной. Она могла означать лишь одно — Алларт делает новую попытку сгладить вчерашнее. Ван Хорн уважает его, быть может, даже любит; он готов на все, вплоть до вольных речей, лишь бы спасти их пошатнувшуюся дружбу.

— Да уж, к такой я не воспылаю. Мне нужно что-нибудь получше, — отозвался Рембрандт, поворачивая мольберт так, чтобы Алларту было лучше видно.

— Мне тоже.

Учитель отошел в сторону, послушный Алларт взялся за работу, и Рембрандту осталось лишь последовать его примеру. Сегодня он будет настороже и не повторит вчерашней ошибки: зачем навлекать на себя обвинения в тупости и своеволии, пренебрегая советами учителя, если они открывают такие соблазнительные возможности? Раз от него требуют, чтобы он увидел в натурщице Сусанну, значит, он и должен видеть в ней одну из тех изящных, легких на ногу девушек, которых он вместе с остальными учениками-плебеями встретит на именинах Алларта. Он устремил взгляд не на Ринске Доббелс, а на фестон розовой камки, драпировавшей потолочные балки, и ему удалось, несмотря на свою подавленность, мысленно представить себе лицо Сусанны: большие испуганные черные глаза, смотрящие поверх скомканного платья, округлый лоб, по которому струится вода, густые, насквозь мокрые волосы. Но когда он нанес все это на раздражающе яркую белизну бумаги, ему все-таки пришлось перевести взгляд на модель — без нее не сделаешь остального; и едва начав рисовать тело, он уже знал, что вынужден будет стереть все сделанное раньше: грубая подлинность тела, на которое он глядел, опровергала выдуманное им лицо.

С каждой минутой натура все больше увлекала, даже захватывала его. Конечно, не как предмет вожделения: неудержимо нанося на бумагу одну резкую линию за другой, он делал это лишь потому, что собственная его плоть была зачеркнута и подавлена как тем, что он видел перед собой, так и тяжелой усталостью, неизбежным следствием вчерашнего дня. Тело Ринске было летописью всей ее жизни, летописью, читать которую было тем легче, что эта плоть не была утончена разумом или прикрыта обманчивой красотой. Усталая, согнутая спина говорила о привычке терпеть боль, лишения, тупое горе; обвисшие груди — о том, что они не раз набухали от молока, которое не понадобилось; огрубевшие соски — о том, что их безжалостно сосало бог знает сколько нежеланных младенцев. Спина, живот и бедра были мускулисты, но в них не чувствовалось упругости, здоровья и молодости: это была сила окостеневшая, негибкая, развитая бесконечным повторением одних и тех же изнуряющих движений — Ринске слишком много и долго сгибалась над корытом, терла щеткой, выжимала белье. Руки ее стали шершавыми от мыла и воды, ноги — от ежедневного многочасового стояния — такими же мозолистыми и негнущимися, как у клячи.

— Не забывайте, что Сусанна — изящная молодая дама и добродетельная супруга, любящая и любимая, — напомнил учитель со своей античной мраморной скамьи.

Любящая и любимая? Рембрандт негромко фыркнул. Эта женщина, захватанная руками пьяных матросов и канатных мастеров в дешевых тавернах, насилуемая хозяином или его сынком на черной лестнице за те пять-шесть пенни, которые ей так часто сулят и так редко дают, — изящная молодая дама?

Алларт робко придвинулся к нему. Рембрандт повернул голову, посмотрел через плечо, и в глазах его сверкнула такая неуемная лихорадочная одержимость, что — он сразу же понял это — его дикий взгляд испугал кроткого бюргера.

— Что тебе, Алларт?

— Ничего… Я просто хотел посмотреть, что у тебя вышло. Да это же замечательно! Понимаешь, она у тебя подлиннее, чем в жизни. Но не лучше ли немного… э-э… смягчить ее, раз предполагается, что она Сусанна?

Но Рембрандту было уже не до Сусанны. Глядя на контуры выдуманного им образа, все еще проступавшие на бумаге, он чувствовал, что, не уничтожив их, совершит предательство по отношению к новому лицу, к той честной в своем безобразии голове, которую он нарисовал теперь. Он провел по мольберту рукавом грубой ворсистой куртки и начисто стер неясные линии.

— Да, пожалуй, смягчу, — согласился он, хотя понимал, что его слова не вяжутся с полубезумным видом и звучат глупо. — Понемногу я все приведу в порядок, — добавил он, продолжая рисовать точно так же, как прежде.

Затем, — вероятно, потому что, еще приступая к работе, он был уже вконец обессилен и поддерживала его лишь неистовая увлеченность своим открытием, — Рембрандт ощутил внезапную усталость. Он положил сангину на край мольберта, вздохнул и закрыл глаза. А когда он снова открыл их, ему почудилось, что мастерская стала какой-то незнакомой, словно он глядел на нее сквозь толщу воды: оттого что он так долго и возбужденно всматривался в модель, да еще выслушал благожелательное предостережение Алларта, глаза его заволокло влагой. Он еще раз взглянул на свой рисунок через эту мерцающую пелену. Смягчить его? В том смысле, в каком предлагает Алларт, — конечно, нет; но кое-что изменить все-таки нужно, особенно в лице. Как он ни подавлен сознанием своей грубости, как ни уязвило его неудовольствие учителя, его сердце и разум могут сказать больше, чем страдальчески говорит у него эта Ринске Доббелс. Могут сказать и скажут. Он снова схватил сангину и начал отделывать усталый рот, тяжелые веки, бесцветные водянистые глаза.

Где-то на колокольне раздался бой часов, но Рембрандт даже не остановился, чтобы сосчитать удары: он сейчас слишком занят вот этой вздувшейся на виске веной. Железный звон гулко разносился в тишине жаркого августовского полдня. Натурщики никогда не позировали больше часа, и время Ринске, несомненно, уже подходило к концу. Спина и шея ее согнулись еще больше, чем вначале, шершавые ягодицы начали нервно подергиваться, терпеливое лицо окончательно окаменело. Отерев рукавом вспотевший лоб, Рембрандт отступил на шаг, посмотрел на мольберт и понял. Одно из двух: этот рисунок либо шедевр, которого еще не видывала мастерская Ластмана, либо мерзкая, безвкусная и жестокая пакость. Смягчить его? Смягчить решительные линии, высветлить причудливое плетение растрепавшихся волос, стереть следы, оставленные на теле подвязками и шнуровкой? Нет, ничто, даже огорченные серо-голубые глаза Алларта, не заставит его пойти на это. И потом уже поздно: учитель, подавляя зевок, говорит:

— Хорошо, Ринске, теперь можешь одеться. Деньги получишь у Виченцо. Благодарю за услугу.

Запахнувшись в непривычно роскошное для нее алое платье, Ринске направилась к двери. Когда она проходила мимо его мольберта, Рембрандт встал перед ним и непроизвольно заслонил свой рисунок. Зачем ей видеть себя такой, какой ее увидел он? Зачем ей, склонясь над корытом или растянувшись измученным телом на постели в час милосердного сна, вспоминать все это уродство и опустошенность? У дверей она на мгновение задержалась, взглянула на красивую знатную женщину, которую сделал из нее Ян Ливенс, расплылась в бессмысленной и фальшивой улыбке, и Рембрандт с ноющей грустью подумал, что любое убожество, даже мазня, красующаяся на мольбертах Ларсена и Халдингена, понравится ей больше, чем то, что с таким трудом и с такой безмерной жалостью создали его сердце и разум.