Рембрандт

Мысль о шипящей на огне птице и взрывы смеха, доносившиеся сюда через смежные комнаты, лишь усугубляли гнетущее чувство одиночества. Сейчас, когда внизу, куда был закрыт доступ ученикам, кипело веселье, юноше казалось, что учитель особенно далек от него.

— Рембрандт, — шепотом окликнул его маленький Хесселс.

Юноша промолчал.

— Ты спишь, Рембрандт?

Голос у Хесселса все еще высокий и тонкий, как у девочки.

— Да, сплю. Зачем ты будишь меня? Почему не лежишь спокойно? Постарайся лучше уснуть.

— Я старался, но ничего не выходит.

— Август подходит к концу. Еще четыре месяца, и ты поедешь домой в Дордрехт на рождество.

— Я не потому. Я не сплю оттого, что все думаю, не рассердился ли ты на меня.

— С какой мне стати на тебя сердиться?

Не успел Рембрандт произнести эти слова, как уже понял: он поставил слишком рискованный вопрос, которого никогда бы не задал, будь у него время подумать о том, что произошло в мастерской. Перед самым ужином, когда он освежал водой свои покрасневшие глаза, Ларсен шепнул ему, что учитель задабривает Хесселса, посулив глупому малышу имбирные пряники. А так как Хесселс еще ребенок, он, того и гляди, может честно ответить на заданный ему вопрос, может сказать во всеуслышанье: «С той стати, что я предал тебя и помирился с ним ради несчастного сладкого к ужину».

С минуту в воздухе, омытом лунным светом, носилось что-то вроде этого невысказанного ответа, а затем маленький ученик опять нарушил молчание, сказав с трогательным и неожиданным тактом:

— Я рад, что ты на меня не сердишься. Мне что-то нехорошо. Лучше бы я не ел этих пряников.

— Не удивительно, что тебе нехорошо, — раздался обессиленный, словно замогильный голос Ларсена. — Иначе и быть не может — ты слишком набил себе живот. Просто неприлично так набрасываться на пряники, тем более что учитель явно подкупал тебя. Полдюжины имбирных пряников, и вот ты уже опять кроткий ягненок и любимчик Ластмана. Скажи, Рембрандт… — Долговязое белое тело внезапно ожило, Ларсен приподнялся и сел на постели. — Я хотел спросить, что он сказал тебе, перед тем как вернулся. Милейшая матушка Алларта бубнила так назойливо, что мы ничего не расслышали.

В вопросе не было ничего злопыхательского, одно лишь праздное любопытство. Ларсен мало интересовался живописью, а Ластманом — и подавно. Откуда ему знать, что эпизод в мастерской оставил болезненный след в сердце Рембрандта?

— Ничего особенного, — ответил юноша и почувствовал, что сейчас ему хочется одного — не продолжать. Но, понимая, что иначе он не сможет высоко держать голову перед товарищами, добавил: — Он сказал, что не собирался заставлять меня так долго тереть краску. Сказал, что сожалеет об этом, — он заговорился с госпожой ван Хорн и забыл обо мне.

— Может, оно и так, — отозвался Ларсен, с тяжелым вздохом вытирая простыней потную грудь. — Но только сегодня он явно придирался к тебе — не одно, так другое. И так было весь день: что ни сделает ангелочек Алларт — все хорошо, что ни сделаешь ты — все плохо.

Не столь уж важно, прав или неправ Ларсен — он вечно всем недоволен и часто усматривает обиду там, где ее нет и в помине; тяжело другое — сознавать, что случившееся стало предметом пересудов. Слова соученика глубоко уязвили Рембрандта, и он чуть было не брякнул: «Приятнее, когда к тебе придираются, чем когда тебя не замечают» — учитель почти не обращал внимания на Ларсена и Халдингена, отделываясь кивком головы, когда видел на их мольбертах что-нибудь сносное, и молчаливо пожимая плечами при грубых ошибках. Но юноша вовремя спохватился: Ларсен не столько злобен, сколько глуп, и в какой-то мере даже привязан к нему за то, что Рембрандт взял на себя однажды труд объяснить ему законы перспективы.

— Я понимал, что делаю не то, чего он требует. И даже ожидал нотации, — добавил он.

— Да, но не такой! Он разговаривал с тобой так, словно в самом деле невзлюбил тебя.

«В самом деле невзлюбил тебя…». Слова эти не давали ему покоя до тех пор, пока Ян Ливенс, стряхнув с себя тупое оцепенение, не приподнялся на подушке. Он подпер рукой голову и откашлялся, чтобы привлечь к себе внимание.

— Ты слишком серьезно воспринимаешь всю эту историю, Ларсен, — начал он с напыщенностью, в которую все больше впадал, по мере того как учитель охладевал к нему. — Я живу здесь дольше вас всех и могу вас заверить — все это ерунда. Этого никогда бы не случилось, будь у нас другой натурщик. Просто учитель видел его не так, как Рембрандт, а они оба слишком упрямы, чтобы хоть чуточку уступить. Завтра все пойдет по-прежнему, словно ничего и не случилось. Учитель ничего не имеет против Рембрандта, ровным счетом ничего.

Как хочется в это верить! До сегодняшнего дня Рембрандту даже в голову не приходило, что учитель может быть недоброжелателен к нему. Какие бы чувства ни обуревали юношу в его теперешнем тоскливом одиночестве, он всегда с искренней симпатией думал об этом добродушном, умудренном жизнью человеке, который с таким изяществом и юмором носил свое ожиревшее тело, об этом изобретательном художнике, умевшем превращать повседневность в легенду и фантазию. Он еще может допустить, что Ластман не испытывает к нему сейчас особой любви, но предположить с его стороны враждебность решительно отказывается.

— Он был очень любезен с тобой за ужином, Рембрандт, — сказал маленький Хесселс.

— Совершенно верно, — согласился Ливенс. — А почему бы и нет? У него впервые такой талантливый ученик — он сам мни это говорил.

Как ни нуждался Рембрандт в утешении, разум подсказывал ему, что к словам Ливенса следует относиться осторожно. Ливенсу хочется, чтобы учитель считал Рембрандта талантливым: Ластман принял его в ученики по рекомендации Ливенса. Кроме того, Ян все больше совершенствуется в искусстве обманывать самого себя. Он умудряется закрывать глаза даже на то, что ясно каждому, — что дни, когда он был в фаворе, давно миновали, что учитель отверг его и приблизил к себе ван Хорна. По словам же Яна получается, что если учитель слишком долго задерживается у мольберта Алларта, посматривая то на холст, то на лицо ученика, то делает он это отнюдь не из интереса к юному художнику или его работе, а из естественного стремления выказать особое внимание единственному отпрыску семьи, которая настолько знатна, что на рождество и на пасху сам принц Оранский присылает ей красивые печатные поздравления.

— А натурщик-то был препаршивый старикан, — сказал Ларсен, откидываясь на подушку. — Разве нарисуешь человека, который все время трясется? Даже там, где стоял и, слышно было, как от него разит вином. Надеюсь, завтра нам дадут писать натюрморт — мне не по вкусу такие модели, как сегодняшняя.

— Завтра мы опять займемся живой натурой, — ответил Ливенс.

— Кто будет позировать? — спросил Хесселс.

— Разве угадаешь! — отозвался Ларсен. — Думаю, что хозяин пригласит первого, кто подвернется.

— А вот я случайно узнал, кто будет моделью, — объявил Ливенс. — К нам придет натурщица.

В последнее время Ян постоянно подчеркивал свою осведомленность: ему известно, что будет дальше и где возьмут то-то и то-то, но его самодовольный вид вызывал лишь жалость и раздражение, потому что напускал он его на себя с одной, ясной каждому целью — напомнить другим о своем превосходстве и поддержать свой падающий авторитет.

— Кто она, Ян? — полюбопытствовал Хесселс.

— Уж не думаешь ли ты, что это жена президента Английской компании? — усмехнулся Ларсен.

Стоило в присутствии его упомянуть о женщине, как он разражался язвительными тирадами. Халдинген, которому он по глупости доверился, разболтал, что у себя в Копенгагене датчанин был помолвлен с дочерью владельца рыболовной флотилии, а она изменила ему с французом-портным, и отец заставил ее выйти замуж за соблазнителя. Эта потеря так чувствительно отозвалась и на сердце Ларсена и на его кармане, что родители, опасаясь, как бы он не повесился с горя, отослали его в Амстердам.

— Зря волнуетесь. Ничего особенного она собой не представляет. Наверно, какая-нибудь старая потаскуха, вроде той, которую он привел с улицы в прошлом году.