Страница 19 из 36
В доме часового мастера он и познакомился с Казиком и со Стасем.
Отношения с сыном часовщика у Михася сложились странные.
— Спекулируешь! — уверенно сказал Казик Михасю, когда тот в первый раз вышел из комнаты его отца.
Разговор происходил на крыльце. Михась оглянулся на окна, смазал пухлого Казимира по носу и только потом осведомился:
— Тебе кто накапал?
Как ни странно, Казик не заревел.
— А я сам догадался, — невозмутимо ответил он. — Раз от таты вышел, значит — коммерция. Ты меня не бойся. И не дерись. А то скажу отцу, и весь твой бизнес — ф-фук!
Михась снова замахнулся, но не так решительно. Он почувствовал, что в словах Казика есть правда.
Такое чувство было нестерпимо унизительным, и Михась постоянно искал случая поставить Казика на место. Поводом послужил больной Стась.
— Ты чего же, зараза, хворого человека заставил зимовать в холодной комнате? Забыл, что теперь не панские времена? — сказал он однажды Казимиру. — Заявить вот в горсовет, оттуда вам быстро напомнят, какая сейчас власть.
— А я комнатами не распоряжаюсь, — возразил Казик. — И в горсовет ты не заявишь. Если власть сейчас не панская, то и не воровская.
— Сволочь ты буржуйская, — бессильно выругался Михась.
Свой сегодняшний невеселый рассказ Лешке о печальных делах семьи Мигурских Михась закончил странным словом «альтиматым».
— Чего? — не понял Лешка.
— Ну, велела им вчера эта пани Шпилевская немедля выматываться из дому. Поставила этот самый…
— Ультиматум, — рассеянно поправил Лешка.
— Нехай так. И они в веску собрались к какой-то дальней родне. А чего им делать в деревне? Они же городские. Там и докторов хороших нет. Помрет Стась. Давай будем думать, что делать. У тебя брат, кажись, большой начальник в городе.
— Ну… не знаю, — неуверенно сказал Лешка. — В обкоме комсомола работает. В армии старшим лейтенантом был.
— Армия уже не в счет, — отмахнулся Михась. — А вот обком — это да. Ты, может, втянул бы брата в это дело? А то, ей-бо-гу, загнется пацан.
У Лешки защипало в носу.
— Я купнусь, — невнятно сказал он и нырнул с плота.
Он плыл к отмели и думал о том, что был круглый дурак, когда с пятое на десятое читал книжки о прежней жизни. Ну, о той, до революции, когда еще везде существовала несправедливость, всякие купцы, банкиры и прочие домовладельцы. Считал, что все это давно кончилось, а значит, незачем и голову забивать грустными историями. Куда веселее читать о пиратах и сыщиках. И вот, оказывается, не везде это прошлое стало прошлым. А он понятия не имеет, как надо действовать в таких случаях. И ничего подходящего не может вспомнить из тех книжек, где герои боролись с несправедливостью. Выходит, что он законченная балда, хотя и перешел в седьмой класс.
Усталый от плавания и самокритики, Лешка выбрался на плот. Он не успел еще ничего придумать и потому спросил:
— А чего этой пани вдруг приспичило? Жили-жили, и вдруг немедленно выметайтесь.
И тут выяснились интересные подробности. Рассказал о них уже сам сын часового мастера. То ли по глупости, то ли из-за обиды на папашу.
— Не надо было Стаськиной матери совать нос в чужие бумаги, — сказал Казик.
— Она не соо-о-вала. Она не… не-грамотная, — возразил Стасик.
— Все равно наделала такой суматохи, что батя стал весь белый,^ плешь синяя. Я под дверями сам слышал, как он орал: «Донесет, погибли, к белым медведям загонят!» А мать сказала: «Уедут, так и не донесут. Я им денег дам».
Мать Стася мыла в мансарде окно и случайно нашла завалившуюся за наличник бумажку. Она сразу же отнесла ее пану Августу. Лысина Шпилевского приобрела аквамариновый оттенок.
— Вы… вы умеете читать по-немецки? — почему-то шепотом спросил он квартирантку.
— Я и по-польски-то один класс кончила, — усмехнулась бледными губами мать Стася.
— Врете! — хрипло сказал Шпилевский.
Женщина удивленно и обиженно раскрыла глаза.
— Я, я умею по-немецки, — сунулся изнывавший от любопытства Казик и подскочил к бумаге, которую отец положил на стол.
От полновесной затрещины он галопом пересек всю комнату, ткнулся лбом в подоконник и расквасил нос. Такой оплеухи он не получал за все свои тринадцать лет.
— Будильник пузатый, — непочтительно отозвался Казимир о родном отце, заканчивая рассказ. — До сих пор сморкаться больно.
— А что за бумага, успел разглядеть? — спросил Лешка.
— Ни холеры я не успел. Заметил только немецкую печать с орлом и на ней буквы: GKLJ. Вот в тот день моя матуля и прижала Стаськино семейство. Тыщу рублей им дает на переезд.
У Лешки даже в носу зачесалось от волнения. Значит, пан Шпилевский хочет избавиться от Мигурских из-за какой-то бумаги! Боится, что Стасикова мать прочитала документ! Почему боится? Что это за документ? И что означают четыре буквы на печати?
Пообещав Михасю что-нибудь до утра придумать, Лешка поспешил на свой берег. Но Дмитрий еще не вернулся. Хозяйка сидела под окном на скамеечке и, по обыкновению, тянула из чашки кофе.
— Фелиция Францевна, вы немецкий язык хорошо понимаете? — спросил Лешка и присел на край крылечка.
— Так. Розумем. Тши годы была кельнером в кафе. То есть официанткой.
— В каком кафе?
— На Костельном плаце. Кафе «Адрия», для панов офицеров.
— Для немецких офицеров? — уточнил Лешка.
— Так. Для германских. Кельнерам тшэба было ведать мову.
Лешка почти с испугом посмотрел на Фефе, как он успел мысленно прозвать хозяйку. Выходит, эта белобрысая тетка три года подряд изо дня в день подносила фашистам еду, улыбалась им, как улыбаются все официантки, а сейчас так же улыбается старшему лейтенанту Советской Армии Дмитрию Вершинину и гладит ему брюки. Чудеса! Такие вещи не укладывались в Лешкиной голове.
— А вы не знаете, что означают по-немецки буквы — гэ, ка, эль и ет?
Лешка щепочкой написал буквы на песке.
Хозяйка с минуту всматривалась в них и вдруг удовлетворенно хмыкнула.
— То я добже вем. Знаю хорошо. Скорочено… сокращенно то есть, будет: управление еврейских концентрационных лагерей.
— А… откуда вы знаете? — недоверчиво спросил Лешка.
— Хо! Такие литеры у нас в кафе стояли на всем: на салфетках, на полотенцах, даже на видэльцах… на вилках то есть. То значило, что их у жидов отобрали… у евреев то есть, — быстро поправилась она и сбоку глянула на Лешку.
Он опустил глаза в землю. Похоже, что дело тут серьезнее, чем квартира Стася. А вообще-то почему они все уперлись в этот проклятый особняк Шпилевских? Будто по-другому нельзя помочь парню. Есть же в городе люди, которые специально занимаются такими делами. В памяти Лешки вдруг всплыла фигура большой девушки в голубом свитере, и вспомнился рассказ брата о ней… Он уговорил Михася идти завтра к Соне Курцевич.
Лешка и Михась встретились на Советской площади — бывшей Костельной. Ее с четырех сторон обрамляли острые башни старых католических храмов. В одном из костелов шла служба. Из высоких резных дверей доносились мощные аккорды органа, и в промежутках между ними гудел баритон ксендза, читавшего по-латыни молитвы.
Орган Лешку заинтересовал. Он осторожно поднялся по истертым гранитным ступеням на паперть и попытался между спинами молящихся рассмотреть внутренность храма. Тотчас он получил здоровый подзатыльник, а с головы его сдернули кепку.
— Куда лезешь в капелюше, хамово отродье!
Лешка вырвал кепку из потной руки усатого дядьки и кубарем скатился на мостовую.
— Уже схлопотал по уху? — услышал он голос Михася. — А чего лезешь, если порядок не знаешь? Ты бы еще в красном галстуке в костел сунулся.
Лешка растерянно оглядел площадь. Ну и город! Вот вывеска на доме: «Областная библиотека имени А. М. Горького». Вот киоск «Союзпечать». В нем продают «Комсомольскую правду» и любимый Лешкин журнал «Пионер». Все как полагается. И тут же рядом какое-то средневековье. Бредут две монашки в черных балахонах и белых платках. Не хватает только великого инквизитора и аутодафе. Вон опять хлюст в блестящих сапогах прикладывается к ручке размалеванной мамзели.