Лиюшка

В прошлый выходной отдыхали у озера на цеховой даче. Василина и Шурочка решили полежать на горячем песке, отошли под засохшую сосну и, расстелив одеяло, разделись. Василина, стесняясь своих длинных рейтузов и белого лифчика, прикрылась уголком платка.

А Шурка, дурачась, вышагнула из цветастого, красного сарафана, огладила ладошками такой же красный купальник и кинулась за мячом, ладная, верткая.

Кутерьма пошла, визг, хохот. Лишь чьи-то жены вяло, по-индюшечьи дулись и шипели с одеял на Шурку. Шурка все это видела и повелевала:

— Колюша, сбегай за лимонадом! Федя, закажи лодку! Степочка, организуй на вечер дрова. Я обожаю костер!..

Когда круг играющих в волейбол распался и все кинулись в воду, Шурку потерял отвергнутый ею муж Яшка.

Маленький, лысый, он метался по берегу, свирепо вращая черными глазищами:

— Ляксандра, слышь!.. Выдь ко мне счас же! — и норовисто топал кривой волосатой ножкой в серый, взбитый песок.

Василина сидела под сосной, прикрыв рот платочком, смеялась. Она видела, как за переймой мялись верхушки тростника и смыкались. Там иногда из зеленых волн выныривала голова Ефима Зюзина.

Двое уходили в прилужье.

Над ними стояло яркое-яркое солнце, да медленно и высоко плыли реденькие клубчатые облака. Затих ветер. Был слышен четкий рокот невидимой моторки, да тихо наплывала далекая, нежная музыка с противоположного берега от лагерей туристов.

Под вечер Шурочка появилась сникшая и усталая, с опухшими губами. Воровато разняла тростник и встретилась с Яшкой.

— С кем? — взвизгнул он и занес кулак.

На какое-то мгновение она растерялась, но тотчас же вскинула голову и громко захохотала:

— Ох и надоел же ты мне. Второй год караулишь… Чего ты меня караулишь? Ты ведь теперь никто мне… — и не пошла навстречу, а вильнула в сторону и побежала по берегу. Так птицы уводят, отманивают от своего гнезда или выводка.

Бежала она легко, свободно, и длинные темно-русые волосы плыли за ней по ветру. Иногда она оглядывалась, но не на Яшку, а дальше на тростник.

Чайки, испуганно поднимались и хрипло-печально вскрикивали.

Он догнал ее, скрутил и стал бить маленькой, резкой рукой.

Шурка, поджав зацелованные губы, позволила себя отшлепать, молча вырвалась из его рук и, гордая своей порочностью, пошла назад.

Яшка понуро плелся за ней и жалостливо стонал:

— Шурка-а, убью я тя стерьву!..

— Прямо цирк, — вздохнул кто-то.

Все это видел Игорь Корюкин, ее бригадир, сильный парень, с мягкими, карими глазами и белесым детским чубчиком.

Этим парнем почему-то не могла повелевать Шурка.

А Ефим с того дня все вертелся возле нее, преданно заглядывал в лицо и делал за нее половину работы, когда та была не в настроении…

— Ефим, ты сходи на восьмую печь — газит, — сказал Игорь запыхавшемуся Ефиму.

Ефим увидел бригадира, опустил ведра…

— Чего встал? — ухмыльнулась Шурочка. — Неси ведра-то.

— Ты уже им командуешь? — подошел к ней бригадир. Шурка отвернулась.

— Ты его за неделю высушила.

— А ты испытай, может, и тебя за три дня высушу, — сверкнула глазами Шурка и подбоченилась.

У Корюкина вспыхнули уши. Он крякнул и, махнув рукой, пошел на мостик через транспортер.

— Я наверх, — сказал он.

Шурка вздохнула ему вслед, пнула тяжелым ботинком мятое ведро и села на бухту шлангов, хмуро наблюдая, как торопко Ефим высыпал в аппарат порошок.

— Что это ты померкла? — управившись, подсел Ефим.

— Да-а…

— Ну, а все-таки?

— Давай уйдем сегодня далеко-далеко и нырнем с головой в какую-нибудь копешку, — глухо, просяще сказала она. — Скучно мне. Работа, работа… Уйдем, а?..

Ефим погладил горячей рукой ее крутое, мягкое плечо, прошептал:

— Да я с тобой… Ладно, после договоримся. А теперь неси ведерко стекла… Заправим бочку, — торопливо сказал он и побежал перекрывать воздух.

Шурка встала и пошла за ведром.

Бочка с жидким стеклом стояла под навесом у мартеновской трубы. Шурка прошла под эстакадой, вышла за ворота и от яркого света дня зажмурилась.

Стояла сушь, жара. От железа веяло зноем, от штабелей кирпича — запахом березовой стружки. Из крытого вагона женщины, закатав по локоть рукава кофточек, выгружали кирпич, другие собирали возле цеха доски, всякий хлам и стружку, которую выкидывали из вагонов — ею прокладывали огнеупорный кирпич — и палили огромный костер.

Шурочка прошла к бочке по вялым, дудчатым травам, подняла крышку и зачерпнула ведром жидкое стекло. Ей хотелось сесть на штабель и, свесив ноги, посмотреть на блекло-голубое небо, на жаркий воющий костер, в котором что-то гудело, трещало, и подумать о жизни, о себе. Но у печи ждал Ефим Зюзин. Она заторопилась и еще раз посмотрела на костер.

«А ведь давеча у бочки лежали доски, — вспомнила она у ворот. — Видно, бабы спалили. Игорь-то как расстроится! Всю неделю собирал и на тебе — спалили… Еще сегодня утром она говорила Василине: «Теть Вась, а Игорь-то доски собирает. Куда он их копит, продавать что ли?…» — Вот узнает, что сгорели, схватится, побежит. Будет ругаться у костра с женщинами и бегать вокруг жарко полыхающих плах, смешно взмахивая руками и ахая… «Х-ха!.. пропал у бригадира калымчик!» — подумала она с веселой неприязнью.

А Игорь в это время бегал у восьмой печи и присматривался к каждому язычку пламени — на сколько хватит работы — забить раствором стенку.

Еще утром, когда тащили «пушку» от девятой печи к седьмой, он увидел, как ломкие, длинные язычки огня настырно пробивались сквозь кладку торцевой стены шлаковиков, и подумал, что сегодня все, амба его поездке. А он так хотел отпроситься с работы всего на часик в этот предвыходной день и оказаться на остановке до того, как образуется очередь на автобус, потому что в пятницу, после рабочего дня, горожане обычно устраивают паломничество за город с рюкзаками, котомками, удочками.

Но он все же успеет закончить работу, кинется в раздевалку, торопливо снимет с себя спецовку, побежит по студеному цементному полу в душ, подставит лицо под холодные струи, будет хватать ртом, пить эту воду — хорошо, а после, одевшись во все чистое, легкое, поедет на трамвае до Свердловского тракта и там станет ловить попутную машину до озера.

Петр Алексеевич ехал верхом по пнистому березнячку. Лошаденка печально скашивала на него выпуклые карие глаза в крупных, влажных ресницах, не спеша, обстоятельно слизывала макушки цветов, сыто пофыркивала и снова брела, опустив голову, тихим шагом, словно искала по изгибистым, заросшим тропинкам свои следы.

Петру Алексеевичу минуло пятьдесят семь. Был он неширок в плечах и невысок ростом, тих и не особо говорлив на людях. Его серые, широко посаженные глаза смотрели на мир с трогательной заботой. Жил он с женой у мрачного в непогоду, заболоченного озерка в семи километрах от райцентра, в новом засыпном домишке с низкой, неуклюжей печью. Да и этот-то домишко ему помог поднять не сын и не зять, а совсем чужой человек, городской парень, который, охотясь прошлой осенью на зайца, озяб и забрел на огонек и лай собак в хлипкую землянку Петра Алексеевича.

Пили чай, круто заваренный на сухой смородиновой ветке, вяло заводили разговор о том, кто откуда. Приглядывались друг к другу в тусклом свете керосиновой лампы. Парень заночевал на нарах, а утром, оглядев все хозяйство, искренне опечалился:

— Да разве ж так надо жить? Разведите скотину, огород, сад справьте.

И тогда, показав в робкой, виноватой улыбке два редких верхних зуба, Петр Алексеевич сказал:

— Стрелять еще могу. А терем мне не осилить. Да и зачем он?

— То есть, как зачем? — хмыкнул парень. — Жить! Вон жена, еще ж крепкая женщина. Верно я говорю, теть Оня?

Женщина смутилась и полезла в карман фуфайки за махоркой и клочком газеты — скрутить «козью ножку».

Она, высокая, суетливая, все еще смущаясь, быстро посмотрела на него острыми черными глазами, сказала:

— Да и я ему говорю: давай корову купим? А то все кошки, собаки… Хатенку справим… Че ж, все рукой машет…