Страница 5 из 46
В какие-то секунды Зинка еще пыталась слабо оттолкнуть его от себя, но быстро, разом обмякла.
Через несколько месяцев Семка вернулся с курсов и его назначили десятником. Теперь на деляне он был самым главным после начальника лесоучастка. Первое время больше присматривался. Не торопился, торопиться ему было некуда.
Старый Анисим неожиданным взлетом сына был обрадован донельзя, даже немного выпрямился. Мечтал о внуках — у Семки с Зинкой дело двигалось к свадьбе.
Свадьбу сыграли в конце зимы, тихую и скромную, по времени.
— Сема, — вскинулась как-то ночью Зинка. — А если вдруг да Гриша вернется?
— Не вернется, — задремывая, успокоил Семка. — С того света еще никто не ворочался. Спи.
Но Григорий объявился. Вынырнул из неизвестности длиннющим, развеселым письмом. Писал, что он живой и здоровый, а весточки до сих пор не мог подать потому, что не имел возможности. Вернется домой, тогда расскажет подробно. В конце письма шли поклоны родным и соседям, Зинке отдельно.
Семен известие встретил спокойно, а Зинка не сдержалась и заплакала. Ночью, в первый раз, повернулась к мужу спиной. Семен крякнул, но промолчал.
Война догорала, катилась к своему закату, а жизнь, какая уцелела, шла дальше.
На должности десятника Семен заматерел, не только обличием, но и повадками. Кто бы подумал, что у зеленого лопуха столько ума возьмется. Осмотревшись, дело на деляне повел так, что на него ни начальство, ни рабочие не были в обиде. Иная бабенка до того за день умается с лучковой пилой, что ей уже никакой разницы нет — напилила она положенное количество кубометров или не осилила. Да пропади все пропадом! Другой десятник поорал бы, погрозил, но Семен только белесые брови нахмурит, промолчит. А норму запишет полностью. Как он концы с концами сводил — никто не знал. Давно уже называли его уважительно — Семен Анисимович. Старик Корнешов не мог нарадоваться, видя, что младший сын все крепче становится на ноги.
Возвращения Григория Семен ждал спокойно. В том, что случилось, решил он, никто не виноват. Война виновата, если разобраться, а с нее взятки гладки. Зинка попробовала еще раз отвернуться от него в постели, но Семен ее упрямство быстро переломил. Зажал здоровой рукой жене рот, чтобы старики не услышали, и крепко поучил. Зинка одумалась.
Григорий вернулся домой летом, в сорок шестом году. До Касьяновки от райцентра шел пешком по узкой, полевой дороге. Шел и пел песни. Заканчивал одну, начинал другую. В нем теперь трудно было признать того высокого, нескладного парнишку, каким провожали его на фронт. Телом выправился, раздался в плечах, а лицом постарел, под глазами морщины, виски побиты сединой.
Увидев в переулке свой дом, Григорий не удержался и побежал. Даже калитку не стал открывать, махнул через заплот.
Разговоры, расспросы — кажется, конца им не будет. Старики Невзоровы держали сына за руки и боялись выпустить. Но мать первой опомнилась, кинулась собирать на стол. Не успели за него сесть, пришли Семен с Зинаидой. Как только они встали на пороге, так в избе сразу установилась тишина.
Старики Невзоровы в своих письмах про Зинаиду ничего не сообщали, только передавали, как ни в чем не бывало, от нее приветы. Сейчас мать, не скрывая недовольства, зыркнула на гостей — могли бы хоть попозже… Зинаида глядела в пол, Григорий, почуяв неладное, растерянно оглядывал родителей и пришедших. Быстрее всех нашелся Семен. Чтобы все сразу поставить на свои места, радостно раскинул руки и прошел к столу, не дожидаясь приглашения:
— А мне на работе сказали — сосед у вас вернулся. Ну, мы с женушкой и сюда скорей, дорогого гостя встречать. Вот праздник дак праздник!
Вынул из карманов две бутылки водки, со стуком поставил их на стол. Снова раскинул руки и двинулся к Григорию, они обнялись. На Григория жалко было смотреть. Но он подобрался, сумел еще улыбнуться, позвал всех к столу. С Зинаидой так и не поздоровался. За столом, когда подняли первую рюмку за фронтовика, они на секунду встретились взглядами, и Зинаида часто заморгала, отворачиваясь. Семен незаметно, но сильно пнул ее по ноге. Она улыбнулась, сделала вид, что ровным счетом ничего не произошло.
Застукали двери и больше уже не закрывались. Валом валили соседи. В избе стало шумно от громких голосов, клубами поплыл табачный дым, смешанный с ядреным запахом сивухи. Скоро привели Егора Завалихина с гармошкой, и старая невзоровская изба загудела, заскрипела половицами от неистовой, хмельной пляски. Гуляли всю ночь, до самого утра.
Проснулся Григорий только после обеда, на сеновале. Открыл глаза, долго смотрел на косой солнечный луч, который проникал в щель и в котором густо плавали пылинки. Голова болела — хватил вчера лишку. На душе было погано. Только сейчас доходило до него, в полной мере, — Зинаида чужая жена. Та самая Зинаида, о которой он не забывал, которую всегда помнил. И когда их, молодых десантников, выбрасывали за линию фронта, и когда их крепко потрепали, и когда он остался один и бродил по лесу, и потом, в партизанах, и еще, всю оставшуюся войну, — он помнил ее огромные, черные глаза и теплые, соленые слезы на своих губах во время проводов. Не раз смерть пыталась схватить его за глотку, но он выворачивался, и опять же помогала мысль, что в далекой Касьяновке ждет его Зинаида. А теперь она — чужая жена.
На лестнице послышалось кряхтенье, на сеновал залез старик Невзоров.
— Голова-то сердится, поди?
— Есть немного, — хрипловато отозвался Григорий. — Поправить бы ее, тятя.
— Дак за тем и прилез. Спускайся быстрей.
Снова сели за стол. На старые дрожжи хмель быстро ударил в голову. Старик Невзоров понимал, что на душе у сына невесело, и пытался развеселить его. Но Григорий, хмурый и молчаливый, упорно смотрел в пол, на шутки не откликался. Старик крякнул.
— Ты вот чего, Григорий, плюнь на нее. Да нынче бабы вон штабелями лежат, любая голову сломит, за тебя побежит.
Григорий на эти слова не отозвался, сказал совсем о другом.
— Пойду, тятя, по деревне пройдусь.
— Пройдись, пройдись, оно понятно, дело-то тако…
Григорий вышел на улицу, долго стоял напротив дома Корнешовых, расставив ноги и покачиваясь с носков на пятки. И опять думал, наливаясь неиспытанной раньше злобой, о том, что Зинаида — чужая жена. А ведь он мечтал назвать ее своей.
Не знал Григорий, что Зинаида в эту минуту подглядывала за ним, чуть отодвинув занавеску. Прислонившись к косяку, вытирала слезы и долго еще провожала его взглядом, пока он шел по переулку, пока не скрылся за высоким заплотом.
Но далеко Григорий не ушел. Сразу зазвали в гости. Фронтовика — в передний угол, пошла гулянка в гору. Домой он вернулся пьяным.
— Это они, значит, меня похоронили! — распаляя самого себя, выкрикивал Григорий. — Раньше время похоронили! А водку он вчера притащил, откупаться, что ли?!
— Да бог с тобой, Григорий. Что теперь?! — пытался успокоить его отец.
— Со мной никого нет, ни бога, ни черта! Я вам похороню! Я вас самих похороню! Отсиделись тут в тылу, крысы! Я вам наведу дисциплину!
Григорий, нетвердо ступая, двинулся в кладовку.
В кладовке хранилось ружье. Мать истошно закричала, отец хотел было задержать его, но Григорий сильной рукой отодвинул старика в сторону.
Покачиваясь, он подошел к дому Корнешовых, остановился и вскинул ружье.
— Выходи, начальничек! Потолковать надо! Выходи, кому говорю!
В доме звякнула защелка. Больше ни звука.
— Григорий! — пытался вразумить отец, стоя неподалеку.
— Трусишь, заячья твоя душа! На, лови!
Грохнул выстрел. Крупная дробь высекла из дверей щепки.
Старый Анисим плечом к плечу лежал с Семеном под толстым, крепким порогом и бормотал:
— Гришка, поганец, брось баловать, все равно не возьмешь, калибра слабая.
Стрелять еще раз Григорию не дали. Набежали мужики, отобрали ружье. Он рвал пуговицы на звенящей медалями гимнастерке и, задыхаясь, кричал:
— Я там кровью умывался, а он тут… Сволочи, всех из автомата покрррошу… полным диском!