Жестокий спрос

Кузьма на бегу отшвырнул Копченого и прыгнул следом.

Холодная вода обожгла его. Он ударился о дно, выпрямился, и течение тут же стало вымывать песчинки из-под босых ног. Разгребая руками песок, свалившийся с яра, Кузьма искал Полю, захлебываясь водой и обжигающим грудь холодом. Он нашел ее быстро, выдернул из песка, из воды и, пугаясь легкости ее тела, молчанию, бросился наверх. Там, на берегу, положив Полю себе на колени, прижался ухом к груди: Поля дышала.

Он бежал от Оби до больницы, не переводя дух. Долго стучался босыми ногами в закрытые двери, пока их не отперла заспанная нянечка. Оказалось, что врачиха Борисенкова дома, и Кузьма, уложив Полю на кушетку, кинулся обратно на улицу.

— Сапоги хоть возьми! Босиком! — успела крикнуть нянечка, но Кузьма возвращаться не стал. Словно во сне он добежал до дома Борисенковой, поднял ее, вернулся в больницу и только теперь почуял, что правую ногу сводит судорогой, а сам трясется, как в лихорадке. Зубы чакали, и на лбу выступил пот.

— Иди домой, без тебя управимся. На-ка вот сапоги, налезут? Да халатишко накинь.

Нянечка подала ему растрепанные кирзухи и старый халат. Кузьма натянул сапоги и, забыв про халат, вышел на улицу. Брел по спящему, темному Оконешникову и повторял про себя одно и то же: «На минуту раньше и успел бы. На минуту.»

К утру холодало, и Кузьма обжимал голые плечи ладонями, дрожал и сжимал зубы, чтобы не стучали.

В доме у Фаины все еще гуляли.

Сапоги у Григорьева были измазаны в грязи, шинель измята, шапка на затылке едва держалась. Он давил крепко сжатыми кулаками в стол Карпова и шептал, срываясь на хрип и брызгая слюной:

— Доволен?! Доволен?! Тебя ж, мямлю, посадить надо! Довоспитывался! Вон, иди погляди!

Карпов сгорбился, голова ушла в худые плечи, он сидел и молчал, даже не глядел на Григорьева, кулаки которого сжимались все туже.

Возле сельсовета стоял милицейский воронок, и в нем, охрипнув, сипела Фаина, билась головой в железный борт. Вася валялся в углу под лавкой, натягивал на голову фуфайку и глухо стонал. В кабине, зажатый с двух сторон милиционерами, сидел Копченый, сунув черноватое лицо в ладони.

Выдохлись дожди, за кромку бора скатились пустые тучи, и сразу придавил землю настоящий мороз. Затвердил разбитые колеи дорог, старательно выбелил инеем бор, забоку и деревню. Солнце, выползая в небо, успело нахолодать и земля за день нисколько не оттаяла, она лишь слегка повлажнела на дорогах от машинных колес.

К ночи снова потеплело и пошел снег.

Густой и влажный, он нахлобучивал на крыши домов белые шапки, не скрипел под ногами, а только чуть слышно хрупал, основательно и плотно укладываясь на долгую зиму.

Оконешниково утонуло в белом. Утро наступало незаметно, нигде не светлело, лишь большие белые хлопья виделись теперь отдельно, а не сплошняком.

Рано утром Карпов вышел из дома, оставляя следы на нетронутом снегу, он направился не к сельсовету, а свернул в узкий переулок, который выходил на зады деревни, на обской крутояр.

Река с темной водой, видной только у берегов, принимала в себя белый снег, но не светлела и оставалась прежней — холодной и неуютной. Не только Обь было видно с крутояра, но и все Оконешниково, накрытое снегопадом. Карпов долго глядел на село, безошибочно, только по неясным очертаниям угадывал: где чей дом, где школа, а где магазин. Он все знал про это село, в котором родился и вырос, но сейчас смотрел на него как чужой, пытался смотреть со стороны. И после всего, что случилось за последние дни, после долгих и тяжелых раздумий, он теперь ясно и отчетливо видел, как нависла над родным Оконешниковом беда. И как при всякой подступающей беде, заметивший ее, должен был забираться на колокольню и бить, бить, бить во все колокола, какие только есть. Бить и будить людей, отрывать их от сна и от еды, лишать покоя и поселять в них неутихающую тревогу.

Он знал, что иного пути ему нет и не будет. Он решился.

Еще раз посмотрел на село, стряхнул с воротника снег и пошел к сельсовету. В сельсовете, не раздеваясь, он открыл в своем кабинете сейф, вытащил пять ватманских листов, скрученных в трубку, еще раз прочитал, что было на каждом из них написано, и позвал уборщицу Мотю.

— Развесь объявления.

Мотя кивнула головой, взяла листы под мышку и отправилась искать молоток и гвозди.

Первое объявление, как обычно не читая его, она приколотила на магазин, а второе решила приспособить на клуб. Поднялась на крыльцо и вдруг увидела, что у магазина перед объявлением целая толпа, а люди все подходят и подходят. Ей стало интересно, она развернула один лист и прочитала, не поверила написанному и еще раз по слогам:

«Объявление

Сегодня, 20 октября, состоится суд над жителями села Оконешниково. Начало в семь часов вечера, в клубе. Явка строго обязательна всем. Сельсовет.»

— Как это — суд? — спросила Мотя и присела.

В душном, горячечном бреду он, долгожданный, снова пришел к Поле, протянул руку и ласково шепнул: «Пойдем». Поля потянулась к нему и тут же отшатнулась от резкого, тошнотного запаха перегара.

— Я не пойду, — не размыкая губ, ответила она.

— Почему, ты же ведь так хотела пойти со мной? Хотела, чтобы люди глядели на нас и становились счастливыми.

— Тебя нет. Ты — ложь. В книгах — тоже ложь. А всех людей я ненавижу — они тоже ложь. Они никогда не будут счастливыми, они стали злыми как собаки. Я хочу умереть и никого не видеть. Не мешай мне.

Но он все тянул руку, все хватал ее за плечо, а она молчком отбивалась и никого не звала на помощь, потому что, действительно, никого не хотела видеть.

От снега объявления намокли, краска поползла, буквы изуродовались и стали похожими на каракули. С самого утра перед объявлениями толкались люди, обсуждали, шумели, ничего не могли понять. Оконешниково гудело от разговоров.

Первой в сельсовет за объяснениями пришла бабка Шаповалиха. Карпов догадался об этом по притворно немощным вздохам, которые доносились из-за двери.

— Извини, Митрий Палыч, прости уж меня, Христа ради, ох, совсем здоровьишко не стало. — Бабка боком засеменила от порога к столу. — Так правда-нет, суд-то будет? Всех, значит, судить-то? А я вот…

— Правда, — оборвал Карпов. — Всех!

— И тебя?

— И меня. Так и передай. Понятно?

— Вроде, понятно, а только в чем провинились-то?

— Вечером растолкую. Ступай.

Закрыв дверь, бабка уже не охала, не стонала — резво топала по коридору. Карпов, подперев голову руками, тупо глядел в стол. «Суд, — думал он, все больше и больше ожесточаясь. — Суд. И главный приговор — самому себе. Суд».

Резкий телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Карпов машинально снял трубку и сразу пожалел об этом: «Эх, черт, надо было не брать, рано еще». А в трубке уже слышался сердитый, громкий голос председателя райисполкома:

— Карпов, ты чего там чудишь? Какой такой суд проводить надумал?

— Народный.

— А кого судить?

— Всех.

— Слушай, ты не тронулся? Может, тебе врача подослать?

— Не беспокойтесь, я в своем уме.

— Ну а если в уме, то сейчас же сними объявление и скажи всем, что это ошибка.

— Теперь уже…

Но председатель райисполкома бросил трубку.

А за окном все валил и валил снег, не сбиваясь, размеренно, толстым, пушистым слоем накрывал село и округу.

Жохов вломился с треском и с грохотом. Трахнул дверями и заговорил, а показалось, что закричал — тесен был кабинет для его голоса.

— Выходит, меня судить?! Выходит, я за алкашей отвечать обязан?! Обязан, спрашиваю?! Пятнадцать лет из лесосеки не вылезаю! А орден мне что, за красивые глазки дали?! Я его вот этими руками заработал, вот, видишь? — Он растопырил две пятерни, крепких и желтоватых от мозолей, отполированных работой, как ручка старой лопаты. — Они водку жрали, жили в свое удовольствие, а я вкалывал! А теперь за них отвечать? Не выйдет! Плевал я на твой суд и на тебя вместе с ним! Плевал! Понял? В гробу видал, в белых тапочках! Если уж судить, так тебя! Чего ты их по головке гладил, садить надо было!