Страница 44 из 50
Вся остальная, не экстремально настроенная публика наведывалась на крышу в основном для того, чтобы полюбоваться на открывающийся отсюда на все стороны вид.
Магия высоты заманивала на крышу богемного гнезда в Гнездниковском многие знаменитости. Отсюда ею любовались будущий создатель Камерного театра Александр Таиров и знаменитая актриса Алиса Коонен. Сюда из своего штаба, расположенного прямо над «Летучей мышью», поднимались освежиться пламенные лидеры русских футуристов В. Маяковский и Д. Бурлюк.
Много раз приходил на эту смотровую площадку и в воображении перемещал по раскинувшейся внизу Москве героев своего будущего романа Михаил Булгаков. Здесь в кафе литераторов он читал свои произведения, а по одной из версий, именно в этом доме на ужине у друзей в 1929 году писатель познакомился с Еленой Сергеевной Шиловской.
В дни октябрьских событий 1917 года небоскреб в Гнездниковском оказался в самом центре боев, после которых почти половина окон в доме зияла провалами. Однако стекла вставили на удивление быстро. Ибо новая власть, объявив здание четвертым Домом Московского совета, забрала его для нового советского начальства. «Летучей мыши» пришлось ретироваться.
А с наступлением НЭПа общепит на крыше легендарного дома в Гнездниковском только укрепился. Вместо кафе там открыли ресторан, о котором писал не раз его посещавший Булгаков.
К концу 1920 — началу 1930-х годов от былой публики в доме Нирензее не осталось и следа. Кто-то сам покинул не только жилплощадь, но и страну. Кого-то бесцеремонно выселили. Тем более что с некоторых пор на отдельном, специально выделенном только для него лифте в свое новое жилище на 7-м этаже стал подниматься Андрей Януарьевич Вышинский. Прозванный за свою вдохновенную свирепость «Ягуарьевичем», в 1933 году Вышинский стал Генеральным прокурором СССР. И в этой роли почти для всех обвиняемых требовал только одного наказания — смертной казни. Досталось и соседям Вышинского по месту жительства. К концу тридцатых из 600 квартиросъемщиков дома в тюрьмах и лагерях сидела ровно треть.
Отныне и на целых два десятилетия в Москве стала наиболее востребованной совсем другая крыша — над внутренним корпусом известного здания на Большой Лубянке, которую руководство НКВД приспособило в качестве прогулочной площадки внутренней тюрьмы. Ну а на верхней площадке бывшего дома Нирензее больше никто не сидел и не прогуливался. Негде было. Ресторан закрыли, а вход на площадку опечатали.
В цикле рассказов «Сорок сороков» именно с крыши дома Нирензее Булгаков следил за происходящими в столице под влиянием НЭПа изменениями.
«На самую высокую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день. Это была высшая точка — верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабри чные трубы и маковки сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформы крыши, на ней было пусто, как пусто па душе…Это был апрель 1922 года».
«В июньский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри… Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и глухо, вперебой, с бульвара неслись звуки оркестров…на вышке крыши трепетал свет. Гудел аппарат — на экране был помещичий дом с белыми колоннами. А на нижней платформе, окаймлявшей верхнюю, при набегающем иногда ветре шелестели белые салфетки на столах, и фрачные лакеи бежали с блестящими блюдами».
Казалось — должны были пройти годы для «перестройки» нищей голодающей Москвы в рай толстосумов. Однако «фраки» и «блюда» появились всего через два месяца. Очевидно, былое великолепие, оставшееся от старых времен, было припрятано на всякий случай.
Отсюда, с крыши дома Нирензее, в финале «Дьяво-лиады» бросился вниз несчастный, замороченный бессмысленной канцелярской каруселью делопроизводитель Коротков.
«Отвага смерти хлынула ему в душу. Цепляясь и балансируя, Коротков взобрался на столб парапета, покачнулся на нем, вытянулся во весь рост и крикнул:
— Лучше смерть, чем позор!»
Действие повести «Роковые яйца» начинается в Москве. Имеет точный пространственный и временной ориентир.
«16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV государственного университета и директор зооинститута в Москве Персиков вошел в свой кабинет, помещающийся в зооинституте, что на улице Герцена. Профессор зажег верхний матовый шар и огляделся.
Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как и первопричиною этой катастрофы следует считать профессора Владимира Ипатьевича Персикова».
Однако обрисованный Булгаковым московский пейзаж 1926–1928 годов окрашен светом футуристической фантастики.
«…. В 1926 году, когда соединенная американо-ясская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцати этажных домов, а на окраинах 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919–1925».
«Насмешничаете, господин Булгаков! Если уж так все гладко, зачем гадов напускать?» — заглянет в глаза писателю сотрудник ОГПУ.
«Собачье сердце». Николай Михайлович Покровский, дядя Михаила по материнской линии, проживал в семикомнатной отдельной квартире в бельэтаже комфортабельного дома против Пречистенской пожарной команды, в Обуховском переулке.
Врач-гинеколог имел свой кабинет, занимался частной практикой и пользовался большой известностью. Бурная волна интереса к хирургическому омолаживанию вспыхнула после сенсационных сообщений об опытах на основе методики великого венского профессора Штейнаха. В Москве темой заинтересовались в клинике профессора Мартынова, именно там, где стал работать киевский друг Михаила Николай Гладыревский. А в ассистентах Мартынова числился некий доктор Блюменталь. Все эти мотивы и образы сплавила фантазия Булгакова в удивительной повести «Собачье сердце».
Профессор Преображенский явился в повесть Булгакова с Пречистенки, где издавна селилась потомственная интеллигенция. Он — выразитель взглядов уходящего класса «бывшей интеллигенции» — воплощение уходящей русской культуры, аристократизма.
Преображенский видит Москву глазами потомственного интеллигента. Его возмущает, что с лестниц пришлось убрать ковры, потому что по этим лестницам начали ходить люди в грязных калошах, а водку нельзя больше покупать в магазине, потому что «бог их знает, чего они туда плеснули». Но самое главное — он не понимает, почему все в Москве говорят о разрухе, а при этом лишь поют революционные песни да смотрят, как бы сделать плохо тому, кто живет лучше. Ему не нравятся бескультурье, грязь, разруха, агрессивное хамство, самодовольство новых хозяев жизни. «Это — мираж, дым, фикция» — так оценивает профессор новую Москву.
Именно в этой повести особенно мощно звучит одна из ведущих, сквозных тем творчества Булгакова — тема Дома как средоточия человеческой жизни. Большевистская политика экспроприации жилья и подселения изничтожили Дом, как основу семьи, как основу общества. Новый человек — прежде всего яростный борец за жилплощадь, а значит, агрессивный хищник. Может быть, поэтому в булгаковских повестях и пьесах так часто является сатирическая фигура председателя домкома, жилтоварищества, олицетворяющая «главную власть времени».
Москва 20-х годов в повести Булгакова «Собачье сердце» — это город уходящей русской культуры, город озверевших пролетариев, бескультурья, грязи и пошлости.
Развал Колобуховского дома под натиском команды Швондера, так же как и гибель дома Эльпита в рассказе «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», — метафора гибели прежней России.