Страница 28 из 50
Между тем положение Булгакова критическое. Его больше не печатают, в конце 1927 года репертком запретил «Дни Турбиных».
А меньше чем через месяц — 12 октября 1927 года — в театр пришла телефонограмма: «Репертком разрешил оставить в репертуаре спектакль «Дни Турбиных».
Булгаков, переживший настоящую трагедию — гибель самого важного в его жизни спектакля, записал в альбоме: «Воскрешение! 20 октября 27 года «Турбины» идут впервые в новом сезоне. И в 119 раз от начала постановки!»
Позже Булгакову расскажут, что Станиславский ходил лично к Сталину, грозил закрыть театр, если «Турбиных» снимут, и тот согласился продлить срок существования спектакля. Стало ему известно, что и главный недоброжелатель — Г.Г. Ягода, приложивший массу усилий, чтобы утопить пьесу, остался с носом.
В 1928 году в театрах Москвы шли сразу три пьесы Булгакова — «Дни Турбиных», «Зойкинаквартира», «Багровый остров». Вокруг скандального автора собирается кружок верных, чрезвычайно интересных людей: Илья Ильф и Евгений Петров, Николай и Борис Эрдманы, Юрий Олеша, Замятин.
В Левшинском переулке становятся частыми гостями актеры — Качалов, Яншин, Хмелев, Кудрявцев, Станицын. Этой зимой Булгаков повеселел, ходил на лыжах с Художественным театром. Частенько совершал пробеги по замерзшей Москве-реке с Колей Ляминым. Именно здесь, на какой-то возвышенной волне белизны, покоя и безлюдья, Булгаков позволял себе говорить о серьезном.
— Самое страшное, Коля, — это трусость. От нее вся подлость идет. И зависть к добру не приводит. Эх, как об этом говорить-то серьезно? Только юмор может спасти пафос. И то гениальный. — Он огляделся, они стояли на краю крутого спуска. — Что, слабо съехать вниз? Давай за мной! — Знакомый синий лыжный костюм и шапка с помпоном помчались, рассекли нетронутую белизну, превращаясь в мизерную фигурку. — Это упражнение способствует излечению от трусости, — крикнул Михаил. — Или перелому конечностей. Уж как повезет.
Более других в критике Булгакова неистовствовал московский журналист А. Орлинский. Он не только призывал к походу против «Турбиных» на страницах газет, но и заканчивал этим призывом бесконечные диспуты, инициированные вокруг Булгакова.
7 февраля в театре Вс. Мейерхольда состоялся диспут по поводу «Дней Турбиных». Вернее, рассматривался возмутительный факт: как получилось, что идеологически вредная пьеса идет на сцене лучшего театра страны второй год? Михаил Афанасьевич подобных сборищ не посещал. Но однажды терпение кончилось. Как всегда светски подобранный, одетый безукоризненно, Булгаков появился в театре Вс. Мейерхольда, произведя впечатление на присутствующих не меньшее, чем ошеломившая охрану Эльсинора тень отца Гамлета. По рядам пробежал шумок — присутствующие решили, что Булгаков пришел каяться, и замерли в предвкушении долгожданного удовольствия.
С высоко поднятой головой виновник писательского гнева медленно поднялся по ступенькам на сцену. В президиуме сидел готовый к атаке Орлинский.
— Покорнейше благодарю за доставленное удовольствие. Я пришел сюда только затем, чтобы посмотреть, что это за товарищ Орлинский, который с таким прилежанием занимается моей скромной особой и с такой злобой травит меня на протяжении многих месяцев. Всего пару слов. — Говорящий сделал мхатовскую паузу.
— Прежде всего, я хотел бы подчеркнуть невежество моего оппонента и нелепость его аргументации в критике отдельных моментов пьесы… — После этого Булгаков коротко и ядовито разбил нападки Орлинского по всем направлениям критики «Турбиных» и завершил свою речь со спокойным доброжелательством: — Наконец я увидел живого Орлинского, я удовлетворен. Благодарю вас. Честь имею.
Не торопясь, с гордо поднятой головой, он спустился со сцены в зал и с видом человека, достигшего своей цели, направился к выходу при оглушительном молчании публики.
Орлинский и Литовский — самые голосистые облаиватели Булгакова, соединенные в фамилию Латунский, станут главной жертвой расправы мстительной Маргариты.
Любовь настигла их
Переезд на Большую Пироговскую, дом 35 а, в трехкомнатную квартиру — первое солидное место жительства писателя. Творческий взлет и травля. Знакомство с Еленой Николаевной Шиловской. Кризисный 1929-й — Политбюро запрещает все произведения Булгакова. Письмо Правительству. Разговор со Сталиным
— Ты поймешь меня, Паша. Я вырос в нормальном доме, у меня было хорошее детство, была комната, свой стол! Казалось бы, все последующие мытарства должны были выветрить эту буржуазную придурь. Я должен мечтать о коммуне, нарах, общепите с оловянными кружками. А я хочу квартиру! Самому противно.
— Миша, ты смешной, совписы делят дачки, грызутся за квартиры, не стесняясь писать доносы на своих коллег. Это стыдно. Но иметь писателю свой кабинет, пусть в нем не будет бухарских ковров, — это нормально. — Павел Александрович Марков пришел с визитом.
— Нельзя не признать, что ты на коне, Миша. Три пьесы с аншлагами идут на московских сценах. О тебе заговорила заграница. Да еще как! Тсс! Мы ничего не знаем.
— Представь себе, мне очень понравилось не быть нищим! Я не только могу выкинуть из шифоньера столетнюю рвань, я могу даже позволить себе не писать сериями фельетоны чуть не каждый день. И самое главное: осталось время для большой серьезной работы! Но… — Михаил скривился, словно у него заболели сразу все зубы. — Хотелось бы купить ковер для кабинета. Имеет право писатель украсить свой кабинет ковром?
— Позволь, дорогой, где ж сей кабинет?
— В том и вопрос. К тому и подвожу тактический маневр. Ни кабинета, ни квартиры. А пока у меня нет квартиры, я не человек. Да, не человек! А пока у человека нет кабинета, где бы он мог в уединении работать, — нет и писателя.
— Есть писатель, несомненно, есть! И он нам нужен, — оживился Марков. — Михаил Афанасьевич, театр умоляет вас написать пьесу. Ведь ситуация с «Собачьим сердцем» пока совершенно темная. Театр ждет от вас новый материал, и он готов на все, — заверил Марков.
— Что это значит — «на все»? Мне, например, квартира до зарезу нужна — как вам пьеса. Не могу я здесь больше жить. Пусть дадут квартиру. Ничему на свете не завидую — только хорошей квартире. Я не только МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру.
Увы, ни дьявол, ни МХАТ квартирой Булгакова не обеспечили. Пришлось арендовать самим на Большой Пироговской, дом 35 а, в бывшем особняке купца Решетникова трехкомнатную квартиру. Немалая роскошь по тем коммунальным временам, и арендная плата вовсе не скромная. Комнаты располагались на первом этаже. В гостиную надо было спускаться на две ступеньки. Из столовой, наоборот, подняться, чтобы попасть через дубовую дверь в кабинет. Дверь была великолепна — из темного резного дуба, а ручка изображала бронзовую птичью лапу, держащую в когтях шар.
— Любань! Устрой подобающую знаменитому писателю обстановку. Желаю жить роскошно, — с удовольствием оглядел писатель свои владения и несколько раз нажал на птичью лапу с хрустальным шаром — тяжелая дверь открывалась бесшумно.
— Будь сделано, командир. Все свалки прочешу.
— А на свалку весь старый мир отправлен — самое чудесное место.
Наконец, он получил кабинет! Кабинет по всем правилам — со столом, лампой, стеллажами книг и даже ковром!
Перевезли тахту, письменный стол — верный спутник писателя, и несколько стульев. Знакомые разыскали остальную мебель.
На окна повесили старинные турецкие шали. Из синей подклеенной вазы сделали лампу, столь желанную хозяину — символ дома, мира, достоинства. Именно попранная власть абажура стала в «Белой гвардии» самым веским обвинением попавшей в исторический разлом России.
«Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».