Страница 98 из 104
— Да я же тебе говорил, это компресс. Пусти меня посмотреть.
Женщина с грудным ребенком на руках, стоявшая у окна, показала ему жестами, что Леля спит. Положила ребенка и подняла сначала три пальца, потом восемь пальцев.
Из трех пальцев сделала букву «и», опять показала восемь пальцев.
— Тридцать восемь и восемь, — догадался он наконец.
Она спросила жестами: нужно ли будить Лелю?
Он замотал головой и, совсем расстроенный, тяжело спрыгнул вниз.
— Постой тут, Мусенька, я зайду в приемную, передам пакет, может быть, сестра что-нибудь скажет. И записку напишу.
Пока он ходил, Муся все время смотрела в окно.
В кровати Леля казалась длиннее. Тонкая рука лежала поверх одеяла.
— Спит?
— Спит.
— Пойдем, Муся, мне пора.
Когда они подошли к трамвайной остановке, он спросил:
— Мусенька, ты придешь в воскресенье?
— Приду.
Но в воскресенье она не пришла.
Заболела Татка.
Правда, оказалось, что у нее не скарлатина, а просто грипп, но был сильный жар, нельзя было оставить ее.
Про Лелю Муся узнавала от беспокойной Нюриной мамаши — перед отъездом Евгений Александрович записал ее телефон.
А потом вернулся Евгений Александрович, а потом и Леля стала понемножку поправляться.
Леля пролежала в палате дольше всех.
Давно уже выписали Нюру и маленького Головастика.
Больше недели прошло с тех пор, как видели в последний раз приплюснутую к окну ликующую физиономию долговязого папаньки.
Провожать Зину было грустнее всего. Но Леля была рада за нее: как им хорошо сейчас всем вместе!
Теперь в палате ребята были новенькие, к ним нужно было опять привыкать.
Зато Леля очень хорошо познакомилась со всеми докторами, сестрами и нянечками.
Пожалуй, жалко будет с ними расставаться.
В особенности, конечно, с нянечкой Танечкой.
Вот она сидит около Лелиной кровати, держит Лелю за руку и напевает что-то своим негромким, приятным голоском. Что-то было раньше, похожее на это… Может быть, мама сидела так, когда Леля была совсем маленькая?..
Или это было во сне?..
И вот Леля опять дома.
Больница отошла куда-то далеко, о ней можно только вспоминать, она стала как сон.
А дома было все немножко другое, чем прежде. Теперь нужно было привыкать к дому.
Это было очень странное лето: первое лето без войны.
Леля никак не могла привыкнуть к незанавешенным окнам, к светлым улицам, к веселым домам, сияющим всеми этажами.
Когда ехали с дачи, из окна поезда Леля видела эшелоны с демобилизованными.
Запыленные, черные от загара лица в широких дверях товарных вагонов.
А вдруг в этом поезде едет кто-нибудь знакомый? А вдруг?
Как хорошо встречать!
Впрочем, в конце лета все-таки началась война. Опять. Новая.
Но эта война была далекая и кончилась так быстро, что Евгений Александрович даже не успел повесить новую карту. Так она и осталась лежать на столе, свернутая трубочкой.
Карту Германии сняли со стены, предварительно вынув из нее все булавки, которые давно уже дошли до Берлина и даже гораздо дальше.
— Мама, а как же волосы?
Леля подошла к зеркалу с гребешком в руке.
На ней было новое платье. Коричневое. Белый фартучек, белый воротничок. Все такое совсем-совсем школьное. Но волосы…
Они отросли как раз настолько, чтобы можно было терять ленточки и заколки. Еще потемнели за этот год. Прежде были почти прямые, чуть-чуть волнистые, а теперь завиваются колечками.
Леля не хотела больше стричь, даже челку, хотела отпускать косу.
Но ведь нельзя же идти в школу такой лохматой?
К счастью, в отношении туалетов и причесок Муся была опытным специалистом.
Она осмотрела Лелю внимательно со всех сторон, взяла гребешок, ловко разделила волосы на пробор и стала заплетать короткие пряди у висков в толстенькие, тугие косички.
— Красивый цвет, — сказала она. — Ведь они не совсем черные, а темно-бронзовые, с рыжинкой.
Через несколько минут при помощи двух косичек, двух бантиков и четырех заколок Леля стала такой аккуратненькой, что понравилась даже самой себе.
— А мы когда пойдем?
— Да вот проводим папу и пойдем.
Муся должна была пойти в школу подать заявление и обещала взять Лелю: все Лелины подруги ходили со своими мамами.
— Мама, не забудь взять метрику.
Евгений Александрович и Муся переглянулись.
— Мама, а что такое метрика?.. А у меня есть метрика?
— Ну, конечно, есть. Это бумажка такая, там записано, когда ты родилась.
Муся схватила чашки и хотела нести их в кухню.
Евгений Александрович отодвинул недопитый стакан и взялся за портфель — на десять минут раньше, чем обычно.
— А ты мне ее покажешь?
— Что?
— Метрику.
Евгений Александрович сказал, заглядывая в портфель:
— Мусенька, ты забыла: ведь Лелина метрика потерялась во время эвакуации. Но это неважно. У нас есть другие документы… паспорт… справки… и все такое… Ты объясни там в канцелярии… Ну, с директором поговори…
— Лелечка, а может быть, сегодня я одна пойду и подам заявление, а ты прямо когда занятия начнутся…
Леля грустно посмотрела на новое платье и в зеркало — на новые бантики. Евгений Александрович торопливо чмокал всех, начиная с Татки.
— Зачем же одна? Вы пойдите вместе. Муся, Муся, где мои калоши? — это он кричал уже из передней.
Неизвестно, зачем ему потребовались калоши: на улице было совсем сухо.
Муся охотно побежала в переднюю, они довольно долго стояли, наклонившись около вешалки. Потом Муся громко сказала, что калоши не нужны, что дождя не будет, — и дверь наконец захлопнулась.
— Почему такие холодные руки, Леля? Разве ты боишься?
Да, Леля боялась. Все девочки у них на дворе давно уже подали заявление в школу. А Леля была на даче.
А вдруг уже поздно? А вдруг не примут? Да еще таинственная эта метрика потерялась…
А вдруг скажут: «Нам таких не нужно, без метрики!»
Леля успокоилась немного, увидев перед столиком в канцелярии еще одну мать с дочкой. Значит, еще не поздно. Дочка была маленькая, с растрепанными белокурыми волосами, падавшими ей на лоб.
Тоже, должно быть, хочет отпускать косу!
А в руках у матери была плотная зеленоватая бумажка (уж не метрика ли?), из-за которой шел горячий спор.
— Вы же знаете, что мы только с семи лет принимаем!
Да ей через два месяца…
— Значит, ей в будущем году в школу идти, а сейчас мала еще.
— Да ей очень хочется!
Муся спросила, можно ли видеть директора. Ей показали на следующую дверь. Она вошла в кабинет, Леля осталась одна в канцелярии.
Навстречу Мусе из кабинета директора вышли две учительницы.
Одна высокая, полная, с черными волосами и басовитым голосом.
Другая поменьше ростом, очень стройная, совсем седая.
Но когда они повернулись к свету — Леля стояла спиной к окну, ей было хорошо видно, — оказалось, что высокая черноволосая — уже пожилая, даже, может быть, и старая, с морщинками, а у седой — молодое лицо.
— Вот, Еленочка, — сказала высокая, — это опять твой народец. Новенькая. Пожалуй, не хватит нам трех первых классов.
Елена ласково улыбнулась девочкам.
Свежее, нежное лицо. Легким облаком белые волосы над ним.
— Что же вы, мамаша, такую лохматую девочку в школу привели? Не пустят ее в класс такую! — упрекнула высокая учительница.
— Да разве я ее такую? Я ее, когда занятия, причешу! — оправдывалась мать.
Девушка за столом объяснила высокой учительнице, что девочке нет еще семи лет.
— Ну куда же вы, мамаша, такого несмышленыша привели?
— Да ей очень хочется!
Высокая учительница покачала головой и спросила своим басовитым голосом:
— А ну-ка, скажи, где у тебя правая рука, а где левая?