Чернее некуда

К дому подъехал в машине нгомбванец в штатском, перебросился несколькими словами со стоящим на страже констеблем и пропихнул что-то в щель для писем. Аллейн услышал, как щелкнул клапан щели. Машина отъехала, Аллейн вышел в прихожую и подобрал пакет.

— Ну, и что там? — спросил Гибсон.

Аллейн вскрыл пакет: два британских паспорта с затейливыми штампами плюс письмо на бумаге посольства Нгомбваны.

— Обхождение по высшему разряду, что, впрочем, не удивительно, — сказал Аллейн, засовывая документы в карман.

События продолжали развиваться в полном соответствии с полицейской «рутиной». Появился в сопровождении своего секретаря сэр Джеймс, не преминувший с некоторой ядовитостью поинтересоваться, дозволено ли ему будет на сей раз следовать обычной процедуре и произвести, наконец, вскрытие там и тогда, где и когда он сочтет нужным. Когда его провели к трупам, он выказал нечто похожее на отвращение — впервые на памяти Аллейна — и не без испуга спросил, сможет ли полиция предоставить ему бульдозеры.

Сэр Джеймс подтвердил догадки Аллейна, сказав, что смерть, судя по всему, наступила около часу назад, не более, выслушал рассказ Аллейна относительно того, что он намеревается предпринять, и собрался уходить, однако Аллейн остановил его, спросив:

— Убитый подозревался в причастности к торговле наркотиками. Вы не могли бы сказать, имеются ли какие-то признаки того, что эти двое сами их принимали?

— Я этим займусь, но вообще говоря, обнаружить что-либо подобное очень непросто, как вы, разумеется, знаете.

— Можно ли надеяться найти следы крови на одежде убийцы?

Сэр Джеймс поразмыслил и сказал:

— Думаю, надежда слабая. Орудие убийства, при его размерах, могло послужить своего рода щитом, особенно если принять во внимание позы убитых.

— Мог ли убийца попросту уронить орудие на голову мужчины или, скажем, швырнуть его. Эти их свиньи весят немало.

— Вполне возможно.

— Понятно.

— Так вы пришлете мне этих монстров, Рори, хорошо? Всего вам доброго.

Едва он удалился, как появился Фокс и с ним констебль, все это время остававшийся наверху.

— Я решил подождать, пока уедет сэр Джеймс, — сказал Фокс. — Посидел с ними наверху. Чабб ведет себя очень смирно, однако невооруженным глазом заметно, что он на грани.

Последнее на языке Фокса могло означать все что угодно — от вспышки раздражения до попытки покрушить все вокруг или самоубийства.

— Время от времени его прорывает, причем каждый раз он спрашивает одно и то же — где Санскриты и почему их троих здесь держат. Я спросил у него, зачем ему нужны Санскриты, он ответил, что они ему вообще не нужны. Уверяет, будто шел из аптеки по Каприкорн-Плэйс и наткнулся на Полковника с мистером Шериданом. Полковник был не в себе, сказал Чабб, и он попытался привести его в чувство и доставить домой, однако Полковник упер палец в звонок и слышать ничего не желал.

— А что сам Полковник?

— От Полковника толку не добьешься. Витает где-то за пределами здравого смысла. Раз за разом высказывается в том смысле, что Санскриты произошли от гадюки и что их надлежит предать военному суду.

— Гомец-Шеридан?

— Изображает праведный гнев. Требует объяснений. Он-де сумеет сообщить об этом безобразии куда следует, и оно нам еще отольется горючими слезами. Вообще говоря, это нормальная реакция рядового гражданина, вот только под левым глазом у него то и дело дергается жилка. Все трое повторяют один и тот же вопрос — где Санскриты?

— Пора просветить их на этот счет, — сказал Аллейн и повернулся к Бейли с Томпсоном: — Тут попахивает горелой кожей. Пошарьте-ка в печи.

— Искать что-либо конкретное, мистер Аллейн?

— Нет. Хотя… Нет. Просто поищите. Остатки любой вещи, которую пытались уничтожить. Действуйте.

И он поднялся вместе с Фоксом наверх.

Первое впечатление, возникшее у него, когда он открыл дверь в гостиную, состояло в том, что Гомец только что вскочил на ноги. Он стоял лицом к Аллейну, вжав в плечи лысую голову и сверля его глазами, выглядевшими на белом, будто телячья кожа, лице совершенными кнопками на сапогах. Такую физиономию мог бы иметь персонаж плохого южноамериканского фильма. На другом конце комнаты возвышался, уставясь в окно, Чабб — этот походил на солдата под арестом, угрюмого и понурого, прячущего под маской послушания все свои мысли, чувства и поступки. Полковник Кокбурн-Монфор полулежал в кресле, открыв рот и храпя громко и неизящно. Он выглядел бы не столь омерзительно, подумал Аллейн, если бы перестал, наконец, изображать офицера и — с гораздо меньшим успехом — джентльмена: консервативный костюм, перстень с печаткой на том пальце, на котором таковой следует носить, башмаки ручной работы, полковой галстук, неяркие элегантные носки и лежащая на полу шляпа с Джермин-стрит — во всем ни следа какого-либо беспорядка. Чего никак нельзя было сказать о самом полковнике Кокбурн-Монфоре.

Гомец немедля забубнил:

— Вы, насколько я понимаю, и есть тот офицер, который отвечает за происходящее здесь безобразие. Прошу вас немедленно сообщить мне, почему меня задерживают без какой-либо причины, без объяснений и извинений.

— Разумеется, сообщу, — сказал Аллейн. — Все дело в том, что я рассчитываю на вашу помощь в том деле, которым мы в настоящее время занимаемся.

— Полицейская тарабарщина! — взвился Гомец. Под его левым глазом затрепетала мелкая мышца.

— Надеюсь, что нет, — сказал Аллейн.

— Каким еще «делом» вы тут занимаетесь?

— Проводим расследование, связанное с двумя людьми, которые живут в этой квартире. Братом и сестрой по фамилии Санскрит.

— Где они?!

— Здесь, неподалеку.

— У них неприятности? — спросил, оскаливаясь, Гомец.

— Да.

— Ничего удивительного. Это преступники. Чудовища.

Полковник всхрапнул и открыл глаза.

— Что? — спросил он. — О ком вы г’ворите? Какие чудовища?

Гомец презрительно фыркнул.

— Спите, — сказал он. — На вас смотреть противно.

— Я запомню это замечание, сэр, — величественно произнес Полковник и снова закрыл глаза.

— Почему вы считаете их преступниками? — спросил Аллейн.

— Имею достоверные сведения, — ответил Гомец.

— Откуда?

— От друзей в Африке.

— В Нгомбване?

— В одной из так называемых зарождающихся наций. Их ведь так называют?

— Вам лучше знать, как их называют, вы провели там немало времени, — заметил Аллейн, подумав при этом: «Уж если кто и похож на гадюку, то именно он».

— Вы говорите нелепости, — прошепелявил Гомец.

— Не думаю, мистер Гомец.

Стоявший у окна Чабб обернулся и уставился на Аллейна.

— Моя фамилия — Шеридан, — громко сообщил Гомец.

— Как вам будет угодно.

— Эй! — почти яростно произнес Чабб. — О чем вы говорите? О каких еще фамилиях?

— Идите сюда, Чабб, — сказал Аллейн, — и сядьте. Я собираюсь кое-что вам рассказать и вам же будет лучше, если вы меня выслушаете. Сядьте. Вот так. Полковник Кокбурн-Монфор…

— Апррделенно, — сказал, открывая глаза, Полковник.

— Вы способны следить за моими словами или мне следует послать за нашатырным спиртом?

— Разумеется, способен. Былбо за чем следить!

— Очень хорошо. Я хочу сказать вам троим следующее. Вы все входите в кружок людей, движимых расовой ненавистью, говоря точнее, ненавистью к народу Нгомбваны. Позапрошлой ночью вы пытались убить президента этой страны.

— Что за бредни! — сказал Гомец.

— В посольстве у вас имелся информатор, а именно сам посол, полагавший, что после смерти Президента ему удастся совершить государственный переворот и захватить власть. В награду за это вы, мистер Гомец, и вы, полковник Монфор, могли бы снова обосноваться в Нгомбване.

Полковник махнул рукой, словно давая понять, что все это не стоящие внимания враки. Гомец, не без изысканности уложив левую ногу на правую, взирал на Аллейна поверх сцепленных пальцев. Одеревенелый Чабб сидел, словно проглотив аршин, на краешке стула.