Страница 15 из 18
— И долго мы еще будем здесь штаны просиживать? — как-то, хмурым осенним утром, спросила меня Скилла. — Что с тобой, Иван? Враг разоряет твою землю, жжет города, уводит в полон, а ты утятину кушаешь и закатами любуешься.
— Не знаю, что со мной, Скилла, — признался я. — Не чувствую в себе силы. Для чего все? Грязь, ложь, предательство, жадность пришли сюда раньше варварских орд. Что варвары? Мы били татар, поляков, немцев и литовцев, били французов, половцев и хазар, побьем и бушмэнов… Вот как подлость побить? Грязь, ложь, жадность? — Это не твоего ума дело, — неожиданно разозлилась Скилла. — Зло нельзя победить злом. Надо добро увеличивать, тогда для зла просто не останется места. Но ты — воин. Ты обязан вставать на защиту тогда, когда Родина зовет тебя. И сейчас, своим сидением на печи, ты как раз эти самые грязь с подлостью и разводишь. Жаль, Муромца нет, он бы тебе быстро помог черное от белого отличить. — Да, стыдно, — согласился я. — Но нет сил, Скилла, честное слово — нет. Словно сломалось что-то, утратило смысл… Нет, я буду биться. Рано или поздно враги доберутся и сюда. Тогда я встану на пороге этого дома и буду рубиться, пока хватит сил. А кончаться силы — приму смерть, как подобает богатырю. Я многих с собой на тот свет прихвачу — если это тебя успокоит. — Не успокоит, — сказала Скилла. — Врага надо победить, а не «красиво погибнуть». Сейчас Руси нужны умелые воины, а не «одноразовые герои». Ты — богатырь! «Копящий Бога». А сейчас ты какой-то «глупотырь» или «уныньетырь». Ты что, черное от белого перестал отличать?! Любить, Верить, Надеяться! Это у бушмэнов: «Заработай или сдохни!». И у дикарей: «Не верь, не бойся, не проси». Верь! Проси у Бога! Бойся стать предателем и отступником! Но прежде всего — ВЕРЬ! Будут храмы, будут школы и институты, будут сады и парки… Твое дело — защищать это будущее, а не горевать о бушмэновском настоящем. Чем ты от них отличаешься, если играешь им на руку? Ты предаешь всех, Иван. И нас с Танатом предаешь. Ты твердо решил остаться здесь… до конца? — Да, — тихо сказал я. — Так будет правильнее. Раньше мне словно сама земля силы давала. А потом эта земля превратилась едва ли не в Бушмэнию, и силы иссякли. За что я буду биться? За игорные дома и питейные кабаки? За Дадона и Федота? Нет, Скилла, я устал… — Тогда мы с Танатом уходим, — сказала она. — Мы служили верой и правдой богатырю, а предателю служить мы не можем, да и не хотим. Прости. — Я понимаю, — кивнул я. — И не обижаюсь. Наши дороги здесь расходятся. Простите и вы меня. Прощайте. — Мир всегда был таким, — сказал мне на прощание Танат. — И всегда будет. Царствие Божие на земле построить нельзя. Все дело в том, что внутри нас. Главное, что б там, внутри, не победило зло. Оно может быть разным, многоликим и даже основанным на вынужденной необходимости, но это зло. И ты должен его побеждать в себе. Каждый день, каждый час, каждую секунду. Побеждать, увеличивая добро. Я не умею говорить так красиво, как конь Муромца, но одно я знаю точно: пока мир внутри тебя не погиб, не погибнет и весь остальной мир. Запомни это, Иван. Они ушли, и я остался один. Целыми днями я сидел на берегу озера и смотрел на проплывающие в воде облака… ГЛАВА 2. Полны чудес сказанья давно минувших дней
про громкие деянья былых богатырей.
Про их пиры, забавы, несчастия и горе
и распри их кровавые услышите вы вскоре…
Песнь о нибелунгах.
Не помню сколько дней прошло до той поры, когда на мое крыльцо устало опустился этот изнеможенный старик. Он был чумаз, невероятно тощ и весел. К опоясывающей его бечевке было приторочено остро наточенное лезвие косы. — Водичкой колодезной аль родниковой странника не побалуешь? — спросил он меня. Я вынес ему ковш и старик долго пил, фыркая, как стадо лесных кабанов. — Спасибо, молодец, поблагодарил он, возвращая ковш. — А коль еще и краюхой хлеба угостишь, то первого бушмэна посвящаю тебе. — Отец, да ты никак на войну собрался? — удивился я. — На какую войну? — делано изумился он в ответ. — Война, сынок, это когда рати сходятся, а мы так… бушмэнов резать идем. — Не стар ли ты для подвигов ратных? — Не-э, — отозвался старик, бережно принимая из моих рук пшеничные лепешки. — Старость это когда ты на завалинке сидишь, а я тебе толкую, что бушмэнов резать иду. — Что ж они тебе сделали? Родню в полон угнали? Дом сожгли? — Не было у меня никакой родни. Бобыль я. И дома не было. А сделали они мне самую худшую обиду — мечту мою испоганить желают. Я ведь летописец, всю жизнь по монастырям да скитам прожил, великие деяния святых подвижников для людей сохраняя. Под старость нашел себе замечательное место, где и мечтал окончить дни свои среди дел любимых и людей хороших. Была на реке Калке когда-то застава богатырская. Там сам Муромец службу свою нес. Там он с Добрыней Никитичем, да Алешей Поповичем, и голову свою сложил на поле ратном. Слышал ты про это, али молод еще? — Слышал, — тихо сказал я. — Вот… Потом пришел туда старец Иван, и основал на месте легендарном монастырь. Старец тот не столько по возрасту, сколько по силе духа и пониманию Божьего промысла. Он моложе меня, только седой весь… Много, видать, горя за свою жизнь хлебнул. Но молитвенник удивительный, прозорлив и мудр. Монастырь при нем расцвел. Жизнь духовная на много верст вокруг все озарила. Хорошо мне там было… Про Муромца писал, про других богатырей, живота своего за Отчизну не пожалевших… Через эти труды я ни дома, ни семьи не завел. Думал, дело моей жизни в том, что бы гордость земли русской для грядущего сохранить. Что б дети славой отцов воспитывались. Помнили, гордились, подражали. А теперь выходит что ж? Бушмэны страну мою завоюют и детей наших по-своему воспитают, по-бушмэнски? Не, пора перо на лезвие сменить. — Мне кажется, ты больше пользы бы принес, продолжая записи вести. — Кажется — крестись, — посоветовал старик. — Эту мысль столь многие используют, что уже мне, ветхому старику, пришлось за косу браться. Вот ты, чего здесь сидишь? — Бушмэнов жду. — Вот. А я уже дождался. Не хочу, что б они до нашего монастыря добрались, рукописи мои стерли, да переиначили. Не хочу, что б Русь наводнилась Иванами, родства не помнящими. Хочу, что б остались мои труды для потомков дальних. — Что ж один пошел? — Все пошли, — сказал старик. — Старец всех благословил. Сказал, пришло время не только для подвигов ратных, но и духовных. Все его помощники и ученики пошли по земле русской, письма на врага созывающие разносить. Ополчение собирать, воевод ленивых да трусливых стыдить. И сам старец Иван в путь отправился, и даже я, пень трухлявый, не усидел… Мне, правда, старец другое поручение дал, но… Просил он меня знакомца своего дальнего сыскать. Юношу, что в учениках у Муромца состоял. Узнаешь, говорит его и без коня крылатого, и без собаки-призрака… Что он имел ввиду, в толк не возьму… Не слышал ты о таком? — Нет, — тихо сказал я. — Вот и я говорю: где ж его в такой неразберихе отыщешь? — грустно покивал старик. — Так я хотя бы парочку бушмэнов отловить хочу, да эта задача мне не по плечу. Хоть чем-то перед Богом оправдаюсь, когда ответ держать придется… Ну, спасибо тебе, молодец, за хлеб — соль, пойду я, а то времени мало: бушмэны меня, поди, заждались. Бывай. Не поминай лихом. И он заковылял по пыльной дороге — маленький, тщедушный летописец, подслеповатый от полумрака пещер. Я сидел на крыльце и смотрел ему вслед. День сменился ночью, и вновь взошло солнце над горизонтом… Я встал и, словно завороженный, пошел за стариком. Двери дома остались распахнутыми, в горнице лежали оружие, доспехи, еда, а я все шел и шел. Сначала — медленно, затем быстрее, а потом побежал так быстро, как только мог. — Стой! — кричал я. — Погоди, отец! Что старец передать-то просил? Стой! Я бежал, задыхаясь и обливаясь потом, падал, путаясь на бездорожье, полз по буреломам, сбивал ноги о каменные насыпи, и моля только об одном: догнать, догнать во что бы то ни стало! И я догнал его. Он висел, распятый на воротах сожженной дотла деревни. Ворота, пожалуй, единственное, что осталось от когда-то огромного поселка. Среди пепла и дотлевающих головешек лежали растерзанные тела мужчин и женщин. Детей, ремесленников и молодых женщин кочевники, по обычаю, забрали с собой. Остальные вырезались нещадно. Видимо, в этот момент старик и подошел к разоряемому селу. Вряд ли среди нападавших были бушмэны — они предпочитали руководить с безопасного расстояния — но лежавшая у ног мертвеца коса была покрыта пятнами крови. Этой косой я и вырыл могилу, в которую опустил тщедушное тело старика. — Я даже не знаю, как тебя зовут, отец, — сказал я могильному холмику. — Но и безымянного я тебя не забуду. Спасибо тебе за все, отец. Особенно за стыд… Подобрав валявшуюся неподалеку оглоблю, обломал поудобнее и, повернувшись к лесу, крикнул: — Где вас черти носят?! По кустам решили отсидеться, волчья сыть?! Двумя мощными взмахами крыльев Танат преодолел разделяющее нас расстояние, едва даже не опередив мгновенно появившуюся рядом со мной Скиллу. — Мы должны их догнать, — распорядился я, садясь в седло. — У них пленники, они не могли далеко уйти. — Их около сотни, — предупредила Скилла, принюхиваясь к следам. — Тем лучше, — улыбнулся я, и впервые Скилла вздрогнула от моей улыбки… …Основное войско варваров, с ужасающей быстротой, продвигалось к Киеву, оставляя позади себя лишь выжженную дотла пустыню. Небольшие отряды кочевников, ручейками разливались во все стороны, стремясь разорить как можно больше весей и городищ. Их-то я и подкарауливал на сумрачных тропинках дремучих лесов. Что бы приближение мое было еще более незаметным, я сшил себе одежду из черной кожи. Крылья Таната позволяли мне обрушиваться на головы врагов в самый неожиданный момент, минуя посты и дозоры. Черным демоном ночи Скилла появлялась в самой гуще вражеского войска, сея смерть и ужас. О нашей троице ходили самые невероятные легенды. Но азартнее всего я охотился на бушмэнов. Они объявили меня террористом и назначили за мою голову вознаграждение в три воза серебра — сумму, неслыханную доселе. Но желающих получить ее пока не находилось: слухи давно наделили меня демоническими качествами существа из потустороннего мира, а живых, способных внятно описать меня не было — пленных я не брал. Исключение сделал лишь для бушмэнского советника, командовавшего карательным отрядом варваров. Ему я перед смертью зачитал приговор, прежде чем, поседевшего, отдать Скилле, которая и привела этот приговор в исполнение, с обычной для нее вдумчивостью и изобретательностью. Зарисовки растерзанного тела обошли все газеты мира и даже в Бушмэнии появились первые голоса, требующие срочного отвода войск. После этого бушмэнские военноначальники стали вдвойне осторожны, передвигаясь по дорогам Руси только в огромных, кованных сундуках, под охраной сотен вооруженных до зубов телохранителей. Из этих сундуков они не выходили ни днем, ни ночью, и судя по их отчетам в Бушмэнию, война перестала им нравиться. Остатки дружины князя Дадона отступили к столице, укрывшись за мощными стенами Киева, но многочисленные отряды озверевших от горя крестьян, безжалостными волчьими стаями кружили вокруг армии варваров, нанося неожиданные и жестокие удары. Я повстречался с их вожаками, готовясь в благоприятный момент объединить эти разрозненные кучки в единую дружину. Но даже сам понимал, что этот день еще далек — кочевники продолжали продвигаться вперед, подобно горной лавине сметая все на своем пути… Как-то раз, выслеживая отбившуюся от основной армии группу мародеров, я услышал в лесу крики и лязг оружия. Больше дюжины кривоногих кочевников, на низкорослых, мохнатых лошадях, окружили одинокого всадника в посеченных доспехах, и с визгом носились вокруг него по кругу, пытаясь достать его кривыми ятаганами. Бедняга едва держался в седле, однако у его ног уже лежали трое распластанных мечом варвара. — Держись! — крикнул я, бросаясь из под облаков. — Подмога идет! Я подоспел вовремя: как только кочевники остановились, пытаясь понять, откуда звучит мой голос, витязь зашатался и рухнул под ноги своего коня. В отличии от бушмэнов, эти маленькие, узкоглазые дикари сдаваться не умели, поэтому и мне не пришлось мучить их отказом. Достойный враг — большая честь. И я оказал им эту честь, прикончив быстро и без мучений. Когда последняя голова упала в траву, я вытер меч и спустился к лежащему в беспамятстве воину. Он был очень молод и очень красив. Длинные белокурые волосы обрамляли мужественное, но по-античному тонкочертное лицо. Широкие плечи, высокий рост, крепкие мускулы — из него вполне мог получиться знатный богатырь. А когда он открыл глаза, я увидел, что они у него — цвета полуденного неба. — Что ж ты вдали от княжеской дружины забыл, северянин? — спросил я. — Смерти ищешь? — Спешу на помощь дружине князя Дадона, — сказал юноша. — Меня зовут Гарольд, принц норвежский. Благодарю тебя за помощь, воин. — Сочтемся в бою, — отмахнулся я. — Ранен сильно? — Вроде нет, — слабым голосом отозвался он, оглядывая себя. — Оглушили только, видимо в полон взять хотели… Но, если б ты не подоспел, кончилось бы все куда хуже. А мне еще рано в райские кущи, я обязан исполнить свой долг. — Что же это за долг, который для тебя сильнее смерти? — Я должен спасти свою возлюбленную, — сказал Гарольд. — Когда я узнал, что с ней беда, то, опережая дружину, поспешил сюда. Здесь, в Руси, живет та, которая дороже для меня всего на свете, и я должен спасти ее даже ценой собственной жизни. — Велика ли дружина? — Две тысячи отборных воинов, каждый из которых стоит десятка. — Орды варваров огромны, — напомнил я. — Ты смел, но выступать с такой дружиной против многотысячной орды — самоубийство. — Ты же до сих пор жив, — улыбнулся он. — И даже стал легендой, а защищаешь свою землю и вовсе едва ли не в одиночку. Я слышал о тебе. ты тот, кого зовут Ночным Мстителем. Черным Демоном. — Я не мститель, — покачал я головой. — И уж тем более не демон. Я уже не знаю, кто я… Наверное… Неважно. Обо мне вряд ли останутся легенды, как о Муромце или Добрыне. И это хорошо… — Мой отец разослал гонцов по всем соседним княжествам, — сказал Гарольд. — Идут тайные переговоры о помощи Руси. Не все хотят нового мирового порядка Бушмэнии. — И кто же эта девушка, ради которой ты делаешь столь много? — Она не знатного рода, — признал он, — но это ничего не меняет. Для меня она — царица всех цариц. Несколько лет назад я был при дворе князя Дадона, тогда-то и встретил ее. Она живет рядом с Киевом, в доме своей бабушки, местной волшебницы… — Что?! — воскликнул я, пораженный. — Как зовут… эту девушку? — Настенька, — мечтательно улыбнулся он. — Какое удивительное имя, правда? — Правда… Как ты узнал, что ей угрожает опасность? — Ее бабушка дала мне медальон, и сказала, что когда придет беда, он зажжется рубиновым светом. Пять дней назад он начал светиться, сейчас он просто пламенеет. И он вытащил из-за пазухи цепочку, с тревожно светящимся камнем. — Так что ж ты здесь соловьем разливаешься?! — вскричал я. — Может быть, в эту самую минуту… По коням! Мы летели, как ветер. Мне приходилось сдерживать не только Таната, но и себя, что бы не упустить из виду умоляющего подождать его Гарольда. К вечеру мы увидели вдалеке белоснежные стены Киева. Ужас охватил меня при виде зарева пожарищ. Горело все, что находилось вне городских стен. Ближайшие строения подожгли сами киевляне, что бы не дать врагу использовать их как укрытия, отдаленные — палили, для устрашения, сами кочевники. Вокруг терема Бабы Яги горел даже частокол. С воплем ярости я поднял Таната в небо и ринулся к заветному дому. Десятки теней в остроконечных шапках сновали между горящими постройками. Не знаю, как удалось им застать Ягу врасплох, но было видно, что защищалась старуха с обреченной яростью. Не меньше сотни воинов нашли свою погибель вокруг крохотной мини-крепости. Сама Яга лежала посреди двора, тщетно силясь извлечь торчащую из груди стрелу, а рослый кочевник уже заносил над ней свой топор для последнего удара. Его-то я и обезглавил в первую очередь. Несколько минут кочевники даже не понимали, что происходит, и этих минут мне было достаточно, что б уничтожить добрую треть находящихся во дворе воинов. Остальные, толпясь и вопя, бросились прочь. Первый раз дурная слава демонического убийцы сослужила мне добрую службу: никто не хотел вступать в единоборство с духом потустороннего мира. Воспользовавшись этой суматохой, ко мне пробился Гарольд. Пока я рубил разбегающихся в ужасе кочевников, он, обмотав голову плащом, бросился в пламя избы. Эти мгновения показались мне годами. Наконец, он появился вновь, неся на руках драгоценную ношу.