Охотники за удачей

Кондратьев еще раз посмотрел на увлеченного беседой Врублевского и медленно, словно не решаясь, кивнул. Но перехватив укоризненный взгляд Березки- на, подтвердил уже решительнее:

— Да. Прав. Он может быть опасен. Я займусь им, как только он получит для нас контрольный пакет акций универмага.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Березкин. — Всегда нужно знать, когда следует остановиться, и уметь заметать следы… Так давай выпьем с тобой за то, чтобы мы всегда оказывались умней и дальновидней своих врагов и конкурентов. За то, чтобы никто и никогда не смог вырвать у нас кусок изо рта, или даже покуситься на него. «Наполовину» бандитом быть нельзя, а случайные попутчики могут быть только использованы. За нас с тобой, и за нашу безопасность и процветание!..

Дом Ключинского, Сидоровский отыскал без труда. Небольшой и приземистый домик в самом конце маленького поселка, раскинувшегося сразу за чертой города. Крохотный огород, сад, состоящий из четырех яблонь и двух слив, да изрядно обветшавшая банька на берегу зарастающего тростником озера — вот и все хозяйство, которое находилось теперь в распоряжении старого художника.

Сидоровский постучал и, получив разрешение, вошел. Ключинский стоял возле установленного у окна мольберта и увлеченно работал. Мельком взглянув на неожиданного гостя, предложил:

— Проходите, капитан. Проходите и присаживайтесь. Я сейчас закончу, и тогда буду в полном вашем распоряжении. Извините меня за эту нетактичность, но уж больно хорошо работается. Бывают такие «вспышки», чаще называемые вдохновением, упускать которые просто грешно. Я нашел очень интересный ход, можно даже сказать — поворот, позволяющий мне выразить мысль… Всего пара штрихов, а картина получает новый подтекст, иную, более глубокую окраску… Не обращайте внимания: это я немножечко хвастаюсь. Так всегда бывает, когда я доволен собой… Правда, потом приходит пора, когда я ненавижу свою бездарность… но я привык и к первому, и ко второму. Наверное, так бывает у всех. Словно по склонам идешь: то вверх, то вниз, то победы, то поражения, то вдохновение, то депрессии…

— Некоторые перекидывают через пропасть депрессии мостик из наркотиков, — заметил Сидоровский, присаживаясь на грубо сколоченную табуретку. — Это, правда, помогает в творчестве?

— Нет, — уверенно ответил Ключинский. — Это — допинг. Он действительно прибавляет сил на какой-то краткий промежуток времени, но в целом… В целом, он отнимает больше чем дает, и приходится без конца увеличивать дозы, чтобы оставаться на прежнем уровне. Это напоминает попытку спрятаться от действительности, от страха, от стрессов, от депрессий. А нужно просто принимать все эти неудачи и падения как опыт. Человек учится не на победах, а на поражениях. Были те, кто принимал наркотики и пытался творить. Были среди них и весьма талантливые люди, даже такие как Бодлер и Нострадамус. Но они пользовались талантом, а считали, что им помог наркотик. Когда-то, в древности, действительно применяли наркотик как средство для получения знаний, особенно в магии. Жрецы, путешествуя по «дороге сновидений» в поисках новых знаний, пользовались этим допингом. Но они знали, насколько это опасно, и знали, что с ними будет в конечном итоге. Но речь не шла даже о «жертвенности», потому что никто не мог знать: пойдут эти знания во вред или на пользу людям. Наркотик разрушает мозг, и о здоровом творчестве речь уже идти не может. Вы может себе представить наркоманами Пушкина, Гете, Гюго, Рафаэля, Гомера? Нет, это всего лишь слабость, попытка скрыться от действительности, убежать от поражений… А для творчества очень важны поражения.

— И тем не менее считается, что наркотики помогают творить, — вздохнул Сидоровский. — Видели бы эти идиоты то, что видел я. Всех этих несчастных, которые считали, что у них никогда не будет наркотической зависимости и они «могут бросить, когда захотят»… А курильщикам надо показывать легкие умерших от рака. Очень помогает… Правда, меня всегда интересовали две вещи: можно ли считать любовь наркотиком, и откуда берутся идеи всех этих картин, книг, музыки?

— Любовь — это не наркотик, это нормальное состояние человека. А вот жизнь без любви — это состояние ненормальное, и поэтому люди пытаются как-то заполнить эту «пустошь». Кто-то наркотиками, кто-то работой, кто-то «голым сексом». А что касается идей… Вы знаете, многие талантливые люди полушутя признавались в том, что берут идеи своих произведений словно из какого-то загадочного «ящика Пандоры». Там уже все есть, нужно только протянуть руку и взять… Я закончил то, что хотел. Теперь я в полном вашем распоряжении. Чем могу быть вам полезен?

— Можете, — сказал Сидоровский. — Если захотите, то очень даже можете быть мне полезны. На первые два вопроса вы мне попытались ответить, но вот захотите ли ответить на третий?.. Когда мы виделись с вами в последний раз, вы еще жили в просторной и благоустроенной квартире со всеми удобствами. Теперь мы с вами встречаемся в обветшалом полусгнившем сарае, где нет ни горячей воды, ни отопления, ни телефона, и даже — простите — сортира приличного… С чего вдруг такая перемена? Вы — талантливый художник, по сути дела вы должны наращивать свое благосостояние, а вы наоборот, теряете то, что имели… Как же это получилось, Григорий Владимирович?

— Я поменялся, — сказал старик. — Поменял квартиру на дом в деревне. Переселился на природу. Вы же знаете — стариков часто тянет поближе к земле. Есть в этом что-то мрачновато-символическое… Хотя, почему «мрачновато»? Смотря как относиться к смерти…

— Ничего тут нет символического, — жестко отверг эту слабую версию Сидоровский. — Вас самым примитивным образом «кинули», Григорий Владимирович. Отняли квартиру и засунули в этот сарай. Если вы «поменялись», то почему так неравноценно? И почему в вашей квартире живет Врублевский? Он ведь раньше не жил в этом доме?

— Он предложил мне поменяться, и я поменялся, — сказал старик, невольно отводя глаза, — мне здесь лучше работается. Здесь лес рядом, озеро есть. Тишина, никто не тревожит… Здесь очень красивые закаты. Я зарисовал один… Хотите покажу?

— Не надо, — отверг Сидоровский. — И заговаривать мне зубы и выгораживать этого подонка тоже не надо. Кого вы жалеете, Григорий Владимирович? Вы жалеете негодяя и преступника! Не надо их жалеть, они и без вашей жалости находят себе прекрасные самооправдания, и жалеют они сами себя куда побольше вашего. Их, бедненьких, государство обидело. Им миллионов не дают, а работать на обычных работах — западло. Учиться же «возможностей нет». Дерьмо! Хотят все и сразу, а получить это можно только за счет других. За счет таких, как вы. Некоторые из них «утешают» себя тем, что делают это ради кого-то. А потом удивляются, почему «эта стерва их из тюрьмы не дождалась»… Да потому что ты бросил ее, говнюк! Потому, что ты оставил ее одну в этом жестоком мире, без поддержки, без сильного плеча! Стоит одна гулянка в ресторане восьми или десяти лет? Они никогда не признают себя виноватыми, они всегда будут жалеть себя, искать виновных где-то на стороне и требовать понимания и прощения от других. А если их простят, будут пользоваться этим и дальше… Видел я таких. И у всех есть причины… Жалость… Такая жалость — почти соучастие!

— Это не жалость, капитан, это очень большой опыт жизни в этом мире, — сказал Ключинский. — У меня его побольше, чем у вас… Тут вот в чем дело. Я не могу никого судить. Я не считаю, что имею на это право. И так в этом мире слишком много зла. Сейчас у нас в стране не суды, а судилища. Мы не судим человека за его проступки, а расправляемся с ним. Правосудие должно быть милосердно, а мы жаждем крови. В результате человек, осужденный за кражу консервов, становится в тюрьме либо профессиональным вором, либо инвалидом — кому как «повезет»… А то и погибают от туберкулеза, от ножа, от безысходности… Мы озверели в этой жизни, капитан. Мы разучились прощать и озверели. Нельзя отнимать у человека возможность искупления. Нельзя жестокостью остановить жестокость. Мы не хотим их перевоспитать, мы хотим их изолировать или уничтожить. Мы не даем им возможность вернуться в наш мир, мы отталкиваем их вместо того, чтобы помочь.