Страница 96 из 113
— И ведь уже не молодой, — возмущалась Зина.
Услышав этот рассказ, Кравцов даже побледнел от бешенства. Дня через два он поймал этого физрука в роще и одним ударом сбил его с ног. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Зина не увела его, Ивана.
Этот случай еще больше сблизил их. Но поскупилась судьба: немного отпустила им встреч. Она скоро преподнесла разлуку, да еще какую!..
Из памяти, видно, никогда не сотрется Томский аэроклуб… Большое сумрачное фойе полно парней с котомками. Среди них и он, Иван Кравцов. Война. И все они мобилизованы. Матери, отцы, жены, сестры толпятся при входе в клуб. А его провожает только Зина. Родители далеко — в деревне. Иван и Зина вышли из клуба, сели на камень у забора да так и просидели целый день, прижавшись друг к другу. Только под вечер раздалась команда строиться.
— Больше я тебя не увижу, чует мое сердце, — шептала плачущая Зина. — Нет-нет! Ты не погибнешь, а просто годы и расстояния разведут нас. Я это знаю, чувствую.
И она уткнулась в его грудь, и косы ее висели чуть не до земли.
Скоро его отправили на фронт. Началась трудная жизнь. Бои, раны, госпитали… Нет, он не забыл ее, он часто вспоминал ее как самое светлое, что у него было. Но он не мучился, не тосковал. Он просто радовался, что она есть на свете, что приходят ее письма. Однажды из госпиталя он попал не в свою часть, и переписка оборвалась. Зина не знала новый номер его полевой почты. Он долго не писал ей — шли бои, а когда наконец написал, Зинины соседи сообщили, что она вместе с родителями уехала куда-то в Молдавию. Так они и потеряли друг друга.
Кончилась война. Иван Кравцов вернулся в Сибирь, закончил институт, женился, много работал, стал, наконец, директором завода. И вот однажды он нашел у себя на столе письмо. Вскрыл конверт, и лицо его посветлело, как бы затеплилось: письмо было от Зины.
«Я случайно все узнала о тебе от наших томских знакомых, — писала она. — Я рада за тебя, как друг промелькнувших студенческих лет, тяжелых, но таких дорогих сердцу; поздравляю тебя, — ты во главе большого дела, имя твое произносят с уважением! Вспоминаю твою убогую комнатушку в Томске, куда я приходила. И мы с тобой готовились к занятиям. Читали вслух „Трех мушкетеров“, хохотали, валяли дурака. Ты играл мне на баяне… Летом мы купались в Томи, а зимой бродили на лыжах по чистейшим сугробам. И нам было хорошо. Нам казалось, что так будет вечно…
Милый, я плачу… Я вспоминаю свои слова, сказанные у дверей аэроклуба: „Мы больше никогда не увидимся“. Я чувствовала тогда, что мы уже никогда не встретимся. Грустно. Я не забыла и никогда не смогу забыть то чувство, которое прошло через всю мою молодость. Прости мою сентиментальность. И будь здоров».
Он сидел за своим столом взволнованный. Молодость, студенческие годы — все припомнилось. И еще он понял, что мимо его жизни прошла большая любовь, но понял он это слишком поздно.
Она не сообщила ему свой адрес, только написала на конверте «Кишинев» и какую-то фамилию. Он не смог разобрать ее. Ну, ясно же, у нее теперь другая фамилия. Он выкурил над ее письмом несколько папирос, а потом устыдился всего этого и сунул письмо в стол… Куда-то оно затерялось…
Через год он попал в Кишинев на совещание, созванное министерством.
Первый день оказался свободным. Он был жарким и душным. Иван Тимофеевич с удовольствием бродил по шумным зеленым улицам южного города, который на каждом углу предлагал груды пахучих яблок, черно-синего винограда и слегка припахивал молодым винцом. Неожиданно он вспомнил, что где-то в Кишиневе живет его Зина. Вот, может быть, он сейчас проходит мимо ее дома среди акаций, возможно, сейчас до нее всего лишь несколько шагов. И ему так захотелось встретиться с ней! Вспоминая ее облик, ее косы и летучую походку, ее рослую фигуру и голос, он бродил по тенистым скверам со знойно полыхающими на клумбах индийскими каннами и вглядывался в лица молодых женщин.
И вдруг вспомнил, что ему уже пятьдесят, значит, и ей тоже пятьдесят. «Ведь в ее памяти я остался молодым, как и она в моей памяти, — смущенно подумал он. — Мы помним друг друга такими, каких уже нет на свете. Ты что это, старикан? Ведь встреча с ней сейчас была бы самым печальным, что можно только придумать». И он, озираясь по сторонам, завернул в кафе. Среди деревьев под синей пластмассовой крышей на столбах стояли столики. За ними сидело несколько человек. Из-за синей крыши здесь сгустился голубой сумрак, и лица у всех были голубыми.
Иван Тимофеевич сел за пустой столик, заказал бутылку «Фетяски». За соседним столиком парень, коричневый от загара, ел виноград и читал какую-то маленькую книжку.
Иван Тимофеевич и не заметил, как наползли тучи, померкло пылающее солнце. Он очнулся, когда грянула великолепнейшая южная гроза. Ливень затрещал по синей прозрачной крыше. С нее потекло, и кафе как бы задернулось со всех сторон струистыми занавесками. Бушевали вершины высоких деревьев, а внизу, вокруг кафе, душная чаща была странно недвижной. Только трепетали от дождя листья. Особенно мотало высокие пирамидальные тополя. На фоне черного неба их летающие вершины внезапно, как бы вспыхивая, становились белыми: ветер поворачивал листья серебряной изнанкой.
За низенькими решетчатыми перильцами дождь разбивался о листья, и водяная пыль сыпалась на лицо Ивана Тимофеевича. Но это ему было приятно, и он не отодвигался.
Парень то и дело, не отрываясь от книжки, нащупывал виноградную гроздь, отрывал ягоду и совал ее в рот. Иван Тимофеевич прищурился и разглядел стихотворение в книжке, даже смог прочитать:
Парень перелистнул страничку, и Иван Тимофеевич разглядел начальную строку:
Эти неясные строки неведомого поэта встревожили, дохнули какой-то иной, непонятной ему жизнью. Он как бы услышал звучание иного мира, в котором, пожалуй, и не бывал. И дождь, и гудящая синяя крыша, и занавесь! из струй, и образ Зины — все это было тоже из того мира.
Иван Тимофеевич мысленно повторил слова томящей мольбы: «О, откройте мне дверь, я стучусь в нее, плача». Он не мог понять, что с ним происходит. Ему почему-то хотелось все повторять и повторять эти слова. «Вот это, наверное, и есть то, что любители стихов называют колдовством поэзии», — подумал он.
Иван Тимофеевич очнулся от воспоминаний. Мимо окна пролетел белый голубь. «Когда-то и я держал голубей, — подумал он. — И в неведомую страну собирался бежать, где в джунглях кричат цветные попугаи». Далеко на стадионе идет игра в футбол. С трибун порой обрушивается могучий рев и прокатывается чуть ли не над всем городом. «Вот и футбол тоже любил гонять», — усмехается он и звонит. Бесшумно, будто из воздуха, возникает Галя.
— Сегодня же фестиваль! — говорит он громко и весело. — А как вы… Что делаете?
— Я буду петь.
— Ну, тогда идите домой пораньше.
— Спасибо.
Голуби воркуют и воркуют.
— Где это они живут?
— А над вашим окном.
— Смотрите-ка! А я и не замечал. Я ведь когда-то держал голубей.
Иван Тимофеевич смеется. Секретарша недоверчиво улыбается.
— Да-а, и я был мальчишкой… Завзятым голубятником… Ну, счастливо выступить!
Через час Иван Тимофеевич выходит из заводоуправления. Стоит сентябрь. Солнечно. Тепло, но не жарко. На проспекте, на всех больших и людных улицах у магазинов, ларьков и просто под раскидистыми ярко-рыжими березами — столы с весами и горы арбузов и дынь, штабеля низеньких щелястых ящиков со сливами, помидорами, яблоками, виноградом.
А позади продавщиц навалены груды уже пустых ящиков, испятнанных фруктовым соком, прилипшими шкурками. Вокруг таких столиков толпятся люди. Сибирские улицы пахнут югом… Как в Кишиневе… Магазины спешат распродать эти нежные, южные дары природы. Они для Сибири необычны, и поэтому так празднично на душе. Дней через десять исчезнет с сибирских улиц эта благодать юга…