Страница 95 из 113
Корзинкин хмурится, елозит на стуле, точно сел на что-то очень неровное и твердое.
— Вы о чем, Иван Тимофеевич?
— Хм, о чем… Он, видите ли, не понимает. Душа у него чиста, как у младенца. И румянец вон так и пышет… Младенческий румянец!
Взгляд Ивана Тимофеевича притискивает Корзинкина к стулу.
— Ты хоть на столько вот любишь свой завод? — Иван Тимофеевич показывает кончик пальца.
— Да что вы, Иван Тимофеевич! Конечно, люблю! — так и вскидывается Корзинкин.
— Тебе его честь дорога? — допрашивает директор.
— Еще бы, Иван Тимофеевич, да я за него…
— Так как же ты мог провалить нашу самодеятельность?! — уже гремит директор. — Ведь ты же убил нас всех. Осрамил! Подумать только, на смотре ни одного первого места не заняли! Да когда еще такое бывало?
— Как — ни одного? А Галя вот, секретарь ваш, за пение…
— Галя… А где наш хор? — Глаза директора из серых становятся льдисто-зелеными. — Он же звучал на всю область! В Москву ездил! А теперь что с ним? Едва на третье место выполз.
— Иван Тимофеевич, это не от меня зависит! — взмолился Корзинкин.
— Как это не от тебя?! Ты всему голова. Я все надежды на тебя возлагал! Значит, напрасно возлагал?
— Все дело в хормейстере, — торопливо и волнуясь, начинает объяснять Корзинкин. — Когда был Селиванов — хор процветал. А Селиванов уволился, и все покатилось под уклон. Селиванов же был заслуженный артист республики, а новый руководитель — молоденькая, неопытная…
— А почему ты достойную замену не обеспечил?
— Ну, где ее взять?
— А это пусть у тебя голова болит. Ты в оперный театр ходил? Искал там руководителя? Ты в музкомедию толкался? Ты соизволил прогуляться в консерваторию? А то, я вижу, совсем уж засиделся. Ноги-то у тебя хоть двигаются? Или уж совсем омертвели за ненадобностью? В миллионном городе, где столько театров, и вдруг не найти руководителя хора! Это же курам на смех!
— Везде я был, везде искал, — совсем подавленный, слабо возражает Корзинкин.
— Значит, плохо искал. А с Народным театром что делается!
Корзинкин тяжело вздыхает и беспомощно разводит руками.
— Островского, понимаешь, ставили! Горький и Шекспир были ему под силу. А теперь что? Какой-то паршивый водевиль едва одолели. И то, поди, несчастные, надорвались. Небось в других Домах культуры хихикают над нами!
— Иван Тимофеевич! Ну, опять же дело в руководителе, — в отчаянии восклицает Корзинкин. — Попов уехал, пришел новый. Режиссер он слабый да еще попивает…
— Гнать его! Чтоб духу его не было! Если ты за этот год не поднимешь мне самодеятельность на должную высоту… смотри не обижайся потом… Мы тебя растили, воспитывали, выдвигали, а ты что выкинул? — скорбит директор. — Пожалуй, я вот что сделаю: переведу-ка тебя в кладовщики. Чтобы ты заведовал не культурой, а всякими там железяками… металлоломом. Иди, пожалуйста, пока я не начал ругаться… Представляю себе, как на других заводах потирают от радости руки да над нами потешаются. Быть тебе кладовщиком!
Иван Тимофеевич не раз угрожал Корзинкину, но угрозы почему-то так и оставались угрозами. Когда Корзинкин вышел из кабинета, Галя безмолвно, одним лицом, спросила: «Ну, как дела?» Корзинкин только сморщился и приложил к щеке руку, будто у него вырвали зуб.
Прием кончился… Нехорошо как-то стало на душе у Ивана Тимофеевича. Будто бы сам себе надоел или сам от себя устал. Или голова уже пресытилась всеми этими хозяйственными делами…
Иван Тимофеевич нажимает кнопку на столе. Дверь бесшумно открывается, две белых руки раздвигают бархатные портьеры, и входит секретарша. На ней вязаная, с короткими рукавами, плотно облегающая вишневая кофточка. Галя довольно рослая, у нее легкая, летучая походка. Иван Тимофеевич смотрит на ее лицо, на карие глаза, которые за величину и спокойную задумчивость хочется назвать очами. У секретарши две черных толстых косы. Из-за того что теперь никто кос не носит, они кажутся неожиданными и оригинальными.
Галя, легонько цокая каблучками, подходит к столу, принеся с собой невнятный запах не то весенней травы, не то молоденького сенца. «Духи такие, что ли, придумали?» — Ивану Тимофеевичу делается почему-то грустно. Он сам удивляется этому, необычному для него, чувству, но посмеяться над ним совсем не хочется.
— Дайте мне протокол последнего производственного совещания.
А сам думает: «На кого она похожа?.. А ведь на кого-то похожа… На дочку?» Сквозь ресницы он смотрит вслед секретарше.
Галя приносит папку.
— Привыкли к работе? — спрашивает он как можно приветливее.
— Почти. Только еще не запомнила всех инженеров, начальников…
— Ну, это невелика беда. Запомните… Вам не трудно?
— Да нет, вообще-то…
Голос у Гали чистый, серьезный, и вся она умная, серьезная. И опять в душе прокатывается что-то тревожное, смутное, как шум в вершинах сосен. «Странно, но она все-таки на кого-то похожа…»
— Хорошо, — он разворачивает папку. — Спасибо.
Галя уходит. «Ты как мальчишка!» — мысленно ворчит Иван Тимофеевич.
Легкий запах свежей травы, оставшийся после секретарши, внезапно сгустился, стал сильнее, перед глазами Ивана Тимофеевича зазеленело, запестрело. Он вспомнил поляну в березняке. И тут перед ним возникла Зина… Зиночка Ромбовская… Студентка. Такие же очи, как у Гали, такие же косы, такая же походка… Он тогда учился в Томске, в технологическом, а она — в пединституте…
В открытое окно доносятся приглушенные звуки завода: треск электросварки, гулкие удары молотка по котлу, рокот станков и моторов. Иван Тимофеевич снова вызывает Галю и просит никого не пускать:
— Я ушел. Поняли?
Он пристально глядит на Галю.
— У вас нет родственников по фамилии Ромбовские?
— Нет. А что? — слегка удивляется Галя.
— Вы очень похожи на одного человека. А впрочем, это так… пустяки…
Галя уходит.
Иван Тимофеевич в открытое окно видит плывущие кучевые облака. Он думает, что уже давно не был в лесу, у костра, на реке. Вспомнилось: мрак под кедрами такой, что он не видит лица рядом сидящей. А это Зина. И какая же чернота и теплынь под этими раскидистыми, дремучими кедрами. Так же черны и теплы ее волосы.
Чуть-чуть светлея, выделяется озеро. Далеко на берегу пылают малюсенькие костерки рыбаков… И шепот, и смех… И конечно же целовались вовсю. Куда от этого денешься? Молодые были!
А как все началось? Не забыл ведь до сих пор… Частенько он сиживал с учебником в знаменитой университетской роще и как-то заприметил проходившую мимо студентку с длинными косами. Его сначала удивила ее походка — летучая, легкая. Просто необыкновенная была походка у девчонки. Вот уж никогда он не думал, что походка может быть одно загляденье. Да еще эти косы, модные в то время, пестрое платьице и лицо цыганочки. И вдруг она после двух-трех безмолвных встреч показалась Ивану единственной среди студенческой толпы. Да чего там, во всем городе такой не было! Что ты будешь делать! Вот взяла и выделилась девчонка из многих тысяч, и вышла как бы на авансцену. Не из робких он был, Иван Кравцов. Как-то подсел к ней на скамейку. (Она тоже приходила в рощу с учебниками.) Подсел да и высказал ей все с восхищением.
— А я знаю тебя, — сказала она весело. — Ты часто выступаешь на студенческих вечерах. На баяне играешь.
Дня через два на концерте, после выступления Ивана, какая-то девчушка юркнула за кулисы, сунула ему три вишневых георгина и удрала. К цветам была прикреплена записка: «Приходи завтра в читальню после обеда». Вот так и начались их встречи…
Однажды Зина прибежала к нему в слезах. Физрук института пригласил ее на день рождения, сказав, что будет студенческая компания. Привел ее в какую-то совсем пустую комнату. Зина испугалась, когда он закрыл дверь на ключ. Он грубо схватил ее, прижал к себе. Она вырвалась, крикнула: «Откройте!» В руках ее оказался стул. Физрук бросился к ней. Тогда она размахнулась стулом и выбила стекла в окне. Наглец испугался и сунул ключ в замок. Зина вышибла стекла во втором окне. Физрук поспешно распахнул дверь…