Страница 106 из 113
Люди выходили из ворот, спрашивали:
— Кто это?
И все пожимали плечами…
Где вы все?
В немыслимой дали вижу отцовский бревенчатый дом…
Я не нахожу места, мотаюсь из комнаты в комнату; книги, учебники валятся из рук. Я так люблю, и так тоскую, и так рвусь к ней, что готов закричать. Она совсем близко, она живет лишь в одном квартале от меня. Она — это студентка Лиза.
Я не знаю — красивая она или нет. Она вся по-южному смуглая, ее нежное лицо — в темном румянце, ее черные волосы — вьются. Нос у нее мягкий, широковатый, губы крупные, а сама она небольшая, но плотная.
Нет, она не красивая, она для меня просто прекрасная…
Не вынеся разлуки (мы виделись с ней давным-давно — утром), я натягиваю на себя старенький плащ, надергиваю кепку и выбегаю из дома, выбегаю на ветер, в листопад, в сумерки осени.
Напротив нашего дома — татарское кладбище, заросшее старыми соснами. Сосны шумят под ветром. Преодолевая его, с карканьем, с гвалтом, летит огромная стая ворон. Где они были? Как собрались вместе?
Каждый вечер, лишь только начнет смеркаться, эта воронья орда слетается сюда на ночлег. Вот и сейчас они мечутся, галдят над кладбищем, некоторые опускаются на сосны темными хлопьями, а других ветер сметает в сторону, и они снова пробиваются к соснам.
Я никогда не видел, чтобы на этом кладбище хоронили. Высокий, старый забор его еще крепок, могучие ворота всегда закрыты. Таинственное, сумрачное, пустынное кладбище. Говорят, что там, в сторожке, живет глухонемой богатырь-татарин. Мальчишки не лазают на забор, они боятся его…
Миновав это кладбище, бегу дальше мимо деревянных домишек с палисадниками. Студеный ветер рвет полы моего плаща, сечет лицо песком, катит по шишковатой мостовой сухую листву, обрывки бумаги, пучки соломы; вот он сорвал с прохожего шляпу, и она закувыркалась по дороге, а прохожий побежал за ней. Клубы взметенной листвы и пыли то и дело обрушиваются ка меня. Угрюмые тучи несутся, изредка холодная капля, точно градина, бьет в лицо.
Мне нравится все это бесприютное, холодное, некрасивое и ненастное, нравится потому, что среди всего этого я скоро, скоро увижу мою милую, мою смуглую.
Я бегу и даже не подозреваю, что эти минуты врезаются в мою память, в мою душу, в мою жизнь, и что эти минуты нетерпеливой, молодой любви будут вспоминаться мне и через десятилетия…
Вот он, серый, обшитый досками дом с белыми распахнутыми ставнями. Ветер дергает их, пытается сорвать с крючков. Он уже оголил рябины, и на них мотаются только красные корзиночки ягод. На подоконниках видны герань и «ванька» мокрый в глиняных горшках.
Едва я останавливаюсь у палисадника, как из калитки выбегает Лиза. Когда она успела увидеть меня? Наверное, сердце подсказало, что я бегу к ней.
Она торопится навстречу, надевая коричневое кожаное пальтецо. Ветер взвеивает его, и она никак не может попасть в рукав. Так и подбегает ко мне с пальто на одном плече.
Мне показалось, что я кричу восторженно, метнувшись к ней. Мы охватываем друг друга, прижимаемся, словно не виделись сто лет. Забыв о прохожих, целуемся и бежим среди клубов пыли, мусора и листьев, бежим и целуемся, и забегаем за ее домишко. Там высится штабель бревен, скрепленный по концам толстой, ржавой проволокой. Бревна лежат здесь уже несколько лет, они потемнели, высохли и потрескались. Неширокое пространство между бревнами и глухой стеной дома заросло крапивой, лебедой, чертополохом.
В этом укромном месте мы и скрываемся.
Сорняки уже посохли от заморозков, почернели, ветер и сюда накидал всякого мусора, клочков бумаги, мальчишки понатащили для игр всяких коробок, ящиков. Они даже смастерили из тополевых веток шалаш. Сухие листья их трещат под ветром.
Но нам это место нравится — нас никто не видит. Мы стоим и целуемся, и нам кажется, что все счастье мира, вся радость жизни, весь восторг любви уместились в этом закутке. Грудью, коленями я ощущаю упругость юного тела, я глажу его, обтянутое платьицем, я страшусь его потерять…
Сорок лет прошло с этого вечера, а я все слышу гвалт сносимого ветром воронья над татарским кладбищем, вижу клубящиеся в ветре листья и бумажки, кувыркающуюся шляпу, укромное ущельице между бревнами и домом. И снова ощущаю горячие губы и прелесть упругого тела, и в душе снова вспыхивает непостижимо радостная, мучительно-восторженная любовь…
Где вы все, любившие нас?
Куда унесли вас студеные ветры?
Вишневый пирог
Была у меня когда-то славная, добрая тетя Нюра. Долговязая, тощая, она казалась мне красавицей. Среди наших родных она славилась умением стряпать необыкновенные вкусные пироги. Мужем ее был мой дядя. Дядя Вася Гурин. Он пил частенько и пьяный обижал тетю Нюру, но я все равно любил дядю Васю. Был он красивый: усищи, глазищи, ручищи у него — одно загляденье.
Мне было лет шесть, когда произошла история с пирогом. Кажется, отмечали день рождения дяди Васи. Много родственников собралось тогда в небольшом домишке Гуриных.
Помню, в открытые окошки так и пыхала жара, и мои родичи не знали, куда от нее деться. В палисаднике под березами расстелилась черно-золотая сеть из теней и бликов.
Стол окружили приодетые мужики и бабы. Так они называли сами себя.
Ломовые извозчики, пимокаты, водовозы, грузчики, мясники — усатые, бородатые — вот кто пришел в гости к дяде Васе. Они еще были трезвыми и поэтому говорили степенно, говорили о ценах на овес, на муку, на сено. Взрослый Христос и Христос маленький на руках божьей матери и разные другие святые смотрели на них с икон, стоявших высоко в углу на божнице.
Дядя Вася разливал пока еще по небольшим чаркам водку из большущей четверти.
Отец мой, несмотря на жару, оделся в черный суконный костюм — борода его и усы были аккуратно подстрижены. Нравилась мне и мама — какая-то просветленная, в синем сатиновом платье, непривычно праздничная.
Тетя Нюра пела-заливалась:
— Отведайте, мои дорогие гостенечки, чего бог послал!
А бог кое-что послал на стол. Конечно, дымились в тарелках неизменные пельмени. Вкуснейшие, настоящие. Мужчины, выпив за здоровье хозяина, сразу же налегли на них. Но мне пельмени были не в новинку, и я отказался от них. Я не спускал глаз с пирогов. Вернее, с одного пирога. В блюдах лежали пирожки с мясом, с картошкой, с груздями. И еще красовались два больших пирога: один с красной рыбой кетой, а второй… Вот второй-то и заворожил меня. Это был пирог с вишней. Вишня тогда была в наших сибирских краях редкостью. Ее привозили с юга только сушеную. Я, наверное, и ел-то ее, несушеную, всего лишь два-три раза.
Я любил вишневый цвет, любил само слово «вишня». Какое чудное слово — южное, теплое, шелковое!
Брат как-то принес ее мне. Из свернутого воронкой тетрадного листа щетинились зеленые черешки, росшие из ямок на ягодах. Я вытаскивал за эти черешки бархатные, почти черные ягоды, благоговейно вкладывал в рот и радостно-испуганно сосал их.
И вдруг на столе — только руку протянуть! — расстелился никогда не виданный мною вишневый пирог. Его поверхность украшали клетки из веревочек теста.
И перекрещенные полоски теста, и бортики пирога зарумянились, они, конечно, будут похрустывать на зубах. Я видел красную каемку внизу на тесте, видел вишневые пятна на блюде. Пирог был явно теплым. Рот у меня наполнялся слюной, которую я едва успевал проглатывать.
За столом из детей были только я да сынишка тети Нюры Ленька — мой ровесник. Тетя Нюра очень любила нас и поэтому принялась угощать нас прежде взрослых.
Ленька бесцеремонно протянул руку и ткнул пальцем в бок вишневого пирога:
— Этот! Режь мне этот! Скорейча! Да чтобы ягод больше было. Ну же, режь давай!
Когда тетя Нюра клала ему кусок пирога на тарелку, я увидел мокрое, ягодно-красное донышко.