Страница 105 из 113
Потап двинулся дальше. Теперь он разобрался, куда идти.
Среди новых зданий в четыре-пять этажей, окруженных чугунными решетками, цветами и деревьями, уцелел квартал старых бревенчатых домишек. Они покосились, почернели, вросли в землю, походили на грибы у подножия сверкающих великанов-зданий. Потап хорошо помнил их, гостил в некоторых. Сейчас их окружал новый забор. В ворота, рыча, вкатывались грузовики с кирпичом, известкой, железными балками. На одном из домишек возились рабочие. Крышу они уже сорвали и сейчас сбросили первое трухлявое бревно. Оно грохнулось, посыпались гнилушки. Из клубов пыли вылезали то печь среди груды мусора, то недоломанная стена, то одинокие косые ворота, то белый от известковой пыли тополь.
Над ними плавно скользнула решетчатая стрела подъемного крана, подавая на пятый этаж связку железных балок.
«Сносят, — подумал Потап, — весь городишко сковырнули». Потапу не жалко этих грибов, но и на новый горделивый город, который поглощал старый городишко, он смотрел холодно и сурово. Тоска навалилась на сердце такая, что от нее подгибались ноги, он волочил их.
Эта улица называлась прежде Кузнецкой, а теперь — проспектом Ленина. Знакомые дома уже не попадались, точно их никогда не было. Только с трудом узнал бывшее купеческое собрание, перестроенное, превращенное в театр. «Комедию ломают», — ощерился Потап.
Полгорода знало Потапа Манакова, полгорода знал он. Теперь же вокруг шумело незнакомое племя. И он, Потап, им чужой, непонятный, и они Потапу чужие, непонятные.
Широкий проспект в нарядных зданиях и в шумных аллеях простирался вдаль.
Прокатил голубой автобус, распустив длинные усы из водяных струй. Они с шипением окатывали асфальт.
На телеге мальчишка вез пустые бутылки в ящиках. Бутылки отчаянно гремели и почему-то не разбивались.
У книжного магазина выставили стол с журналами и газетами. Дунул ветер, принялся бурно листать их. Продавец торопливо начал класть на каждый журнал камень.
Промчался грузовик с поющими солдатами.
Держась за руки, в белых панамках, в трусиках, прошла колонна малышей из детсада. Ряды их кривились, растягивались.
Потап жадно вглядывался в лица прохожих: нет ли знакомых?
Навстречу шел маленький старик в потрепанном пиджаке и полногрудая женщина в красном платье, со связкой баранок на плече. Старик махал руками и, сердито шевеля седыми бровями, говорил:
— Носитесь вы со своим бригадиром, как с писаной торбой. А он краснобай, ни больше ни меньше! Крас-но-бай! Мастер только распинаться на собраниях!
Женщина засмеялась, отломила баранку.
— Да я его и не защищаю. Я сама его крепко прочесала на завкоме.
За ними шла шумная толпа молодежи. Все в синих майках с белыми воротниками, в тюбетейках. Самый плечистый и лохматый, с мячом под мышкой, басил:
— Профессор ему вопрос по марксистской эстетике — Простоквашин мнется, профессор ему вопрос по истории — Простоквашин мнется…
Вся компания захохотала. Потап не понял ничего из сказанного.
Его обогнали двое рабочих в засаленных спецовках, девушка с косами и в шароварах. Она доказывала:
— Да что вы мне толкуете про Ангаргэс? У нас на Обьгэсе объем только одних земляных работ…
Дальше Потап не расслышал. Да-а, а вот однажды в этом квартале завязла в огромной луже подвода с мукой, которую везли в лавку Потапа. Разъяренный пьяный возчик Мишка бил коня поленом, пока тот не упал.
Потап вышел на Красный проспект. И опять растерянно остановился. Ровно и строго выстроились по бокам огромной площади серые величественные здания. Откуда эта площадь?
Здесь же был базар, лавчонки, коновязи, была и его лавка. Тучи голубей, навоз, лошади ржут, грызутся, оглобли у саней задраны вверх. Кишит толпа. На санях каменные багровые туши баранов. В мешках стучат круги мороженого молока, гремят пельмени, пересыпается клюква, точно алые бусины. Беспризорники очищают карманы у зевак. Валяются пьяные у монопольки. Присев на корточки, гадают цыганки, кутаясь в рваные пестрые шали. Шулер Фомка Заноза с черными глазами и красными белками обыгрывает в карты крестьян в тулупах, в рукавицах из собачьих шкур. Цыгане в плисовых шароварах яростно хлопают по деревянным от мороза рукам покупателей, бичами гоняют по кругу лошадей, сверкают неистовыми жуликоватыми глазищами.
А вокруг базара — кривые улочки, палисадники с натянутой колючей проволокой. Среди сугробов ночами раздавался вопль: «Помогите!» Но никто не выходил. Псы рвали цепи, хрипели полузадушенные.
Все это пронеслось перед глазами Потапа.
И вот лежит, слегка дымясь, влажная площадь. Сбоку сверкает огромными окнами универмаг. Через дорогу — строгое здание банка, за ним вздымаются магазины, институт, многоэтажный дом горсовета. А на той стороне площади, где был центр базара, сквер пестреет цветами, шумит деревьями и голосами детей. За сквером поднимается величественное, как храм, здание с огромным серебристым куполом, с могучими серыми колоннами.
Здание так поразило Потапа, что он остановил школьницу в коричневом платье с белым фартуком.
— Барышня, а что это за дом?
— Оперный театр. А вы, дедушка, приезжий? — Глаза девочки сверкали, как два синих огонька.
— Ишь ты… Такому дому и такое применение… Для игрушек приспособили.
— Почему для игрушек? — удивилась девочка. — Сегодня, например, идет опера «Пиковая дама».
— Хм, — скривил губы Потап, — пиковой дамой на том месте Фомка Заноза орудовал.
Потап двинулся дальше, а девочка с недоумением смотрела вслед. Он шел прямой, непомерно длинный, суровый. Асфальт размяк от зноя: на нем оставались оттиски каблуков. Далеко, в конце проспекта, за Обью висели обрывки туч.
Театр показался вблизи еще огромней и таким тяжелым, что он как будто наполовину вдавился в землю. Потап раздраженно отвернулся. Здесь где-то был его дом. Старик остановился, ничего не узнавая. Не только дома, всего квартала не было. Поднимались четырехэтажные здания, окрашенные в розоватую краску. На балконах виднелись фикусы в кадках. Только у входа в «Гастроном» Потап узнал два старых, раскидистых тополя, посаженных еще отцом.
Шли женщины в пестрых платьях, мужчины в шелковых рубашках, а Потап стоял в суконном костюме, который в жару казался ватным. Пот катился по щетинистому лицу.
Тополя шумели вдоль тротуаров, цвели, стояли седые от пуха. Ветер уносил его, и деревья точно дымились. Завивалась пуховая метель. Ямки, канавы полны легкими, полупрозрачными сугробами. Они развеивались от взмахов крылышек, когда воробьи садились на землю. Грузовик остановился под тополем, и сразу в его кузове стало бело и пушисто.
Потап, залепленный пухом, тихо брел.
В следующем квартале еще сохранились старые, бревенчатые домишки. Надолго ли? Вон уже навалены вдоль дороги горы камней, гальки. Роют какие-то ямы, возят доски.
Потап подошел к угловой усадьбе. Вот они, его отобранные дома. Хлопнула гулко тяжелая калитка, весело тараторя, вышли девушки в белых платьях. Со смехом присели, ловя взлетевшие от порыва ветра подолы. На втором этаже открылось окно, высунулась пожилая женщина в платке, крикнула:
— Девчата, вы куда?
— На стадион, мама!
— К обеду не опоздайте.
— Ладно!
Стукнуло окно, закрылось. На подоконнике стоял красный цветок «ванька мокрый», сидела кошка, обвив передние лапы хвостом.
Потап знал: там девять комнат. Дома еще были крепкие, хоть и почернели, а вот ворота и забор без хозяина погнулись, некому подпереть.
Ноги стали совсем ватные, подгибались. Потап бросил чемодан в тень около палисадника, опустился на него. «Где это я? Почему здесь?» — подумал он и никак не мог собраться с мыслями. И вдруг в глазах его стало темнеть, дыхание перехватило. Потап шарил по земле рукой, пальцы во что-то вцепились…
Под вечер подошел милиционер в белом кителе, стал трясти:
— Эй, отец, спишь, что ли?
Голова мотнулась. В волосах запутался тополевый пух. Рука Потапа сжимала камень. От этого кулак был огромным. Милиционер попробовал вытащить камень и не смог.