Безмятежные годы (сборник)

– Андрею Карловичу!.. Такому почтенному, пожилому!.. И вдруг!.. И кто же? Первый, выпускной класс!..

Красноречие убито негодованием, она много не распространяется.

– Я нечаянно, в самом деле, совсем нечаянно взяла да и приставила рожки, – делая соответствующий жест пальцами, шепчет Шурка. – Право, я очень люблю и уважаю Андрея Карловича, он такой миленький, толстенький…

– Что за выражения про инспектора! – останавливает ее Клепа.

– Да правда, я совсем над ним посмеяться не думала, я готова просить прощения… Если хотите, я пойду извинюсь, Клеопатра Михайловна: «Извините, мол, многоуважаемый Андрей Карлович, что я вам рожки поставила»… Только, не знаю, удобно ли так извиняться?

А я-то осенью говорила, что наши ученицы приобрели за лето солидный вид! Ой, кажется, давно уже пора мне отказаться от своих слов!..

Несколько дней назад Петр Николаевич отправился, наконец, в свою командировку. «Овдовев», Люба находится в унылом настроении. Хотя поехал он в Одессу, докуда одной езды двое суток, а следовательно, до получения весточки из нее требуется не менее четырех дней, но уже на второй Люба негодовала и сокрушалась, почему все еще нет письма; сегодня же вид у нее совсем мрачный.

Господи, все романы, романы и романы! Одна я не у дел. Я убеждена, что так и всегда будет, потому что мне решительно никто не нравится, то есть настолько, чтобы влюбиться, а милых, симпатичных людей, конечно, много. Но когда видишь, сознаешь, что есть действительно большие, особенные люди, то обыкновенные хорошие кажутся такими серенькими, тусклыми…

А те большие – увы! – не для нас они.

Глава XIV Юбилей. – Зеленая мазь. – Танькины невзгоды. – Мой успех

Вот наступило и пронеслось со всеми своими приготовлениями, волнениями и ожиданиями наше юбилейное торжество; пришлось оно в среду на Масленой. По крайней мере за неделю до этого дня приближение его уже ярко обнаружилось на головах учениц: что ни день – новая прическа, одна сложнее, забористее и грандиознее другой.

– Что, хорошо? Или вчерашняя была лучше?

– Не правда ли, мне больше идет, когда не так высоко?

– Скажи, если тут сбоку прибавить большой голубой бант, как ты думаешь, будет мне к лицу?

Добросовестно осматривают друг друга, дают советы, иногда, не сходясь во мнениях, спорят, обмениваются колкостями.

Кто особенно увлечен усовершенствованием собственной личности, это Грачева: во-первых, она все еще не теряет надежды быть обворожительной в глазах Светлова, во-вторых, очевидно, еще кто-то, ее «он», будет в числе двух счастливцев, ею приглашенных. Каждой из нас предоставляется право привести двух кавалеров.

У Татьяны, помимо головы, особенной, чисто материнской заботливостью и тщательнейшим за собой уходом пользуется ее солидной ширины и длины нос. А с ним, как назло, происходят за последнее время какие-то странные видоизменения. Размеры и формы его сохранили свою классическую красоту, но теперь его всегда изящные очертания в большей или меньшей степени алеют довольно ярким румянцем. Я нахожу, что ему благоразумнее было бы окрасить лежащие по обе стороны от яркого центра бледные щеки, но это, конечно, вполне дело вкуса.

Впрочем, видимо, этот несвоевременный, не совсем уместный, пышный расцвет несколько смущает и обладательницу его. Она принимает всевозможные меры, чтобы его пурпурный оттенок заменить томной бледностью. Благодаря этому на носу появляется тонкий бело-матовый слой, сквозь который нежно просвечивает его натуральная окраска. Получается нечто прозрачно-белое на розовом чехле – совсем недурно. Иногда слой накладывается более густо, и мечтательный, белоснежный нос невольно привлекает и завладевает взором (моим, по крайней мере).

От всезрящих глаз Пыльневой не укрылось это явление. Сначала она делилась своими впечатлениями по этому поводу только со мной, но однажды слышу, как она – вся внимание, участие и услужливость – дружески заводит беседу на столь интимную тему с самой Грачевой:

– Извини, Таня, за нескромный вопрос, но верь, что не любопытство, а искреннее желание быть тебе полезной побуждает меня к этому. Скажи, пожалуйста, зачем ты пудришь нос? Это так некрасиво.

Грачева подозрительно вскидывает глаза на Иру, но, видя, что та не смеется, а выражение у нее участливое, Таня решается излить душу на больную тему:

– Да, конечно, это некрасиво, но я не знаю, что последнее время делается с моим носом: постоянно горит и краснеет. Уж я и чай, и кофе, и какао, и суп, все горячее и горячительное перестала пить и есть – все равно.

– Да разве ж все это может помочь? Для подобных случаев существует великолепнейшее специальное средство, я вот только забыла сейчас, как оно называется. Представь себе, – понижая голос, очень конфиденциально, продолжает Пыльнева, – в этом году летом вдруг у меня нос краснеть стал, ужас, как мак! Я в отчаянии, понимаешь ли, к папе за советом, вот он-то мне и прописал то средство, о котором я тебе говорю. Видишь, теперь нос совсем приличный стал? – проводит Ира пальцем по своему тоненькому беленькому носику. – И, веришь ли, от одного раза, через минут пятнадцать-двадцать краснота исчезла.

У Тани сразу делается заискивающий вид. «Правда, ведь Пыльнева – дочь доктора, значит, в данном случае можно попользоваться», – очевидно, соображает сия бескорыстная девица.

– Пыльнева! Голубушка! Миленькая! Будь такая добренькая, достань мне рецепт, а я тебе что хочешь за это сделаю.

– С удовольствием, и даже не рецепт, а мазь принесу, я же говорю, что всего один раз помазалась, так что баночка полненькая.

– Милая, золотая, так поскорей, чтобы до вечера… Ты понимаешь?..

– Хорошо, хорошо, непременно.

Но прошло целых четыре дня, а Пыльнева все забывала, забыла и накануне вечера.

– Прости, Танечка, прямо из головы вон… Ну, уж завтра не забуду, видишь, даже узелок завязала.

Вот и юбилей. Днем был молебен, говорили речи, потом всех начальствующих и прочих власть имущих пригласили на обед, шикарно сервированный в одной из зал, а нам, грешным, простым смертным, предложили с этой же целью отправиться домой и, напитавшись, возвратиться, чтобы затем «прельщать своим искусством свет». Распорядительницы и участницы явились заблаговременно. Ученицам велено быть в форменных, то есть коричневых, платьях, но сделать их декольтированными и нацепить всяких украшений не возбраняется. Как большинству наших, выпускных, сшили и мне к этому торжеству новое платье, с чуть-чуть открытой шеей и большим кружевным воротником, заканчивающимся спереди желтым бантом; такую же желтую ленту мамочка пристроила мне в волосы.

– Ах, ты моя милая канареечка! – восторженно приветствует мое появление Шурка Тишалова. – То есть какая ты душка сегодня, и до чего тебе идет эта желтая бабочка в волосах, я и сказать не могу. Всегда ты прелестна, а сегодня!..

Красноречие покидает ее, она от слова переходит к делу, крепко обнимает и душит меня в объятиях.

Грачева, украшенная голубой распорядительской кокардой и таким же бантом в волосах, поджав губы, окидывает меня презрительным взглядом.

– Правда, как Старобельской желтое к лицу? – нарочно обращается к ней Шура.

– Я вообще желтого не люблю, это так кричит, я предпочитаю более нежные и благородные цвета, – с достоинством роняет она.

Но остальные не согласны с ее утонченным вкусом, и мои яркие банты производят фурор.

– Ах, как красиво!

– Вот красиво!

– И как оригинально!

– Да желтых бантов больше и нет! – несутся одобрительные возгласы.

Наши распорядительницы: Зернова, Штоф, Леонова и Грачева – тем временем раскладывают сласти и фрукты.

– Батюшки, точно в рай попала! – вкатываясь, возглашает Ермолаева, с наслаждением поводя носом и полной грудью вдыхая запах шоколада и яблок, пересиливающий все остальные. – Вот где поистине благорастворение воздухов! Аромат! Ах! Деточки, миленькие, дайте бомбошечку пососать! – молит она. – Бомбу, бомбу шоколадную с ликерцем! Полцарства дала б за нее, если бы имела.