Страница 71 из 91
" М–да, — подумал Ричард. — Предстоит. Высосать из меня все, что знаю и видел в этой жизни».
— Сделали вы для нас немало, — констатировал сутулый, пригубив чай, — а мы, и в том вы убедитесь, люди благодарные…
— Оле–ег! — нараспев произнес генерал в сторону кухни, и сию же секунду появился тот, кому Ричард присвоил звание капитана–майора. — Вот — Олег… — сказал генерал. — Будет отныне каждодневно с вами, все вопросы к нему, он в курсе событий, ваш ангел–хранитель. — Генерал встал, вновь покосившись на нетронутые порции яичницы. — Есть ли у вас какие–либо пожелания… лично ко мне? — спросил, прямо глядя в глаза Ричарда.
— Я… буду жить здесь? — Ричард обвел взглядом стены комнаты.
— А вот это, — махнул рукой генерал, — пускай вас не заботит. Жилье мы вам подберем приличное, кроме того, у Олега машина, а, что касается наличных денег, то вы получите их завтра. В разумных пределах, конечно… тем более, не скрою, у нас сейчас нелегкие времена… Да! — Он поднял палец. — Непременные и естественные условия: никаких ресторанов и прочих публичных мест. К тому же, должен заметить со всей большевистской прямотой: ваши коллеги работают тут, в Москве…
— Бывшие коллеги, — уточнил сутулый.
— Да. В общем, резвятся, как в своей вотчине. Поэтому: осторожность, осторожность и еще раз осторожность. А там придумаем, как и что…
На том и расстались.
АЛЕКСЕЙ ТРЕПЕТОВ
Москву Трепетов покинул безо всяких конспиративных таинств; взял билет в «Шереметьево–2», предъявив синий паспорт постоянно проживающего в Германии лица без гражданства по фамилии Цивинский; побродил по магазинчикам «Duty Free» за пограничными кордонами, а уже через несколько часов «Боинг» взял курс в сторону аэропорта Тегель.
Уют салона, ровное жужжание турбин, хорошенькие, словно сошедшие с глянцевых рекламных плакатов стюардессы, обносившие публику обедом: рис с цыпленком, сухое вино, кофе, папайя и манго — самолет летел в Европу из Таиланда, вернули Трепетову, казалось бы, бесповоротно утраченное им чувство безмятежности, и схлынули тревоги прошедших дней, канув в белесую бездну, рассекаемую видневшимся в иллюминаторе крылом. Его постигло ощущение как бы вернувшейся сказки детства — надежной, с обязательным благом в конце, и как в студеную ночь у камина, так и сейчас было ему приятно и защищенно смотреть на бушевавшую над Польшей грозу, желтыми трещинами молний бороздившую небо.
А над Берлином сиял безоблачный и солнечный день, и Трепетов, глядевший в иллюминатор, отчетливо различал шпиль городской телебашни, бурый кубик Рейхстага, аккуратные новостройки вдоль Отто Гротеволь–штрассе, ждущей своего переименования, бирюзовые от окисленной меди купола соборов и даже остов разрушенной войной кирхи возле зоопарка.
Купив в почтовом отделении аэропорта пластиковую карточку, Трепетов сунул ее в щель телефонного аппарата, мгновенно высветившего на табло существующий на карточке кредит.
К городскому телефону никто не подошел, и пришлось набирать длиннющую комбинацию кода сотовой связи, что принесло положительный результат.
— Слушаю, — донесся усталый голос на фоне какого–то сложного шума — видимо, абонент говорил из автомобиля.
— Виктор? — сухо спросил Трепетов. — Привет. Я — в Берлине. А где ты?
— Привет. А я около Берлина. В аэропорте Тегель. Провожаю приятелей.
— Сюрприз, сюрприз… — рассмеялся Трепетов. — То–то думаю, что за шорохи в трубке… Проводишь, подходи к крайнему выходу с левой стороны.
— Если стоять к аэропорту спиной?
— Так точно, — отозвался Трепетов, отмечая, как на табло быстротечно тает кредитная сумма: звонок по сотовой был недешев.
— Буду минут через двадцать, — сказал Виктор.
Повесив трубку, Алексей подошел к стойке бара, заказав большой бокал пива.
Вот и все позади. Он на месте. Его вдруг посетило окрыляющее чувство свободы — пронзительно–щемящее… И какой же он все–таки умница, что не поленился в свое время сделать себе законные немецкие документы…
В пору воссоединения двух Германий он челноком сновал между Берлином и Москвой, ибо работы было невпроворот: почва уходила из–под ног, царила дичайшая паника, подобная той, что в сорок пятом году и на Принц–Альбрехт–штрассе, в штабквартире Гестапо и в соседнем СД на Вильгельмштрассе, 102; спасались специалисты из Штази, документы, консервировалась и уничтожалась агентура…
И вот, в годовщину «хрустальной ночи», когда демократические немцы решили в знак покаяния несколько увеличить популяцию иудеев, пришла ему в голову мысль: а почему бы и не заполучить статус беженца в Германии? Лишний документик никогда не помешает…
У него было два «левых» загранпаспорта, в одном из которых значилась очень подходящая к случаю фамилия «Цивинский», свидетельство же о рождении местные аферисты соорудили в течение получаса, и, таким образом, русский полковник внешней разведки трансформировался в украинского еврея, чьей специальностью была, естественно, торговлишка, а сутью — приживание в чистенькой, уютной Европе.
Существовал, правда, и другой вариант отхода: в сейфе одного из банков Варшавы у него хранился паспорт американского гражданина, сделанный ему ЦРУ, однако лететь в Америку он не хотел по многим причинам. Во–первых, его категорически не устраивал сам уклад тамошней жизни; вовторых, ждать каких–либо даров от американской разведки не приходилось: все полагающееся ему давно выплатили, а остатки информации из него бы вытряхнули в качестве бесплатного приложения. Ну, а дальше — гуляй по просторам, раскинувшимся между двумя океанами…
Задерживаться здесь, в Германии, тоже не имело никакого смысла и даже несло в себе известную опасность. Максимальным сроком своего пребывания в Берлине ему виделась от силы неполная неделя, после чего следовало отправляться на далекие экзотические острова, — к бирюзовой воде атоллов и шелесту пальм с шерстяными стволами под южными звездами.
Но до отбытия в рай земной надлежало увидеться с Виктором…
Виктор. Они познакомились около пятнадцати лет назад, когда тот, работая мелким чиновником МИД, влип в скверную историю, связанную с контрабандой, инспирированной французской разведкой, и сидеть бы парню долгие годы в зоне строгого режима, если бы оперативные интересы КГБ не потребовали его добровольного участия в долгосрочной операции; а, вернее, не столько участия, сколько исполнения микроскопической, но необходимой роли, сыгранной им послушно и пунктуально.
Напуган был Виктор тогда до смерти, но Трепетов, курирующий незадачливого контрабандиста, обошелся лишь строгими внушениями политико–воспитательного свойства, и даже помог ему избежать неотвратимого увольнения со службы, за что тот, обливаясь слезами благодарности, целовал благодетелю руки.
Люди из контрразведки, в чьем ведении, собственно, и находилось проведение операции, по завершении ее отказались от кандидатуры Виктора как перспективной для агентурной вербовки; парень представлялся им достаточно скользским и неблагонадежным типом, что, увы, соответствовало действительности; а департамент же политического шпионажа и вовсе не нуждался в подобном бездарном материале, однако Трепетову жуликоватый мальчик Витя чем–то пришелся по сердцу: то ли авантюрностью натуры, то ли независимостью взгляда на общественную мораль, то ли житейской изворотливостью… И решил он попридержать Виктора под личным прицелом, полагая, что, приковав его к себе цепями зависимости, обретет в итоге верного и безропотного раба…
Взять парня за жабры сложности не представляло. Уголовное дело, связанное с контрабандой было за недоказанностью приостановлено, но не закрыто, а, значит, в любую минуту на протяжении пятнадцати лет его архивного хранения могло снова стать актуальным, тем более, что, признательные показания Виктора, не отмеченные датой их написания, лежали у Трепетова в служебном сейфе.
После со всей возможной серьезностью, на бланках, увенчанных грифами «совершенно секретно», в присутствии побледневшей до синевы и потерявшей в очередной раз дар речи жертвы, были заполнены агентурные анкеты и подписка о неразглашении тайны, после чего погруженный в тягостные размышления сексот отправился домой, а Трепетов, усмехаясь, бросил бумажки в приемник уничтожителя, вмиг перемоловшего их в лапшу.