Страница 8 из 58
— Это я шел мимо, — сказал он, — да увидел вас. Дай, думаю, поздравлю с приездом.
— Спасибо! — поблагодарил дядя.
Вдруг взгляд атамана остановился на алом флаге нашего корабля.
— Что это? — спросил он, багровея.
— Это мой племянник устроил себе корабль, — пояснил дядя. — И вот на нем он меня встречал сегодня.
— Нет, вот это! — показал пальцем атаман на платок.
— Это, очевидно, флаг, — засмеялся дядя.
— Тут, Никодим Дмитриевич, ничего нет смешного, — обрезал его атаман. — Наоборот, все это печально…
Он взобрался на корабль и попытался сорвать злополучный платок с мачты. Но Кодька прикрепил его довольно прочно. Атаман с яростью начал рвать платок, раздирая его на клочья. Дядя насмешливо смотрел на него и молчал.
— Кто тебя научил вывесить эту тряпку, а? — грозно спросил меня атаман.
Я, потупив глаза в землю, молчал.
— Ну, говори ж! — прикрикнул он. — Я знаю, это отцовские штучки… Говорят, яблоко от яблони недалеко катится…
Я заплакал. Но, заметив, что в щели забора появился десяток серых, голубых, карих глаз моих приятелей, я притих. Мне было стыдно перед ними за свои слезы.
Дядя Никодим взял меня за руку и сочувственно пожал.
— Да пустяки это, Павлин Алексеевич, — сказал он, — Ну разве ребенок понимал, что значит красный флаг?
— Не защищайте, Никодим Дмитриевич, — распаленно сказал атаман. — Все они понимают…
Может быть, все бы на этом и закончилось, но в это мгновение в воротах появились плачущий Коля Самойлов с матерью. Лицо у нее было злое, расстроенное.
— Где платок? — не обращая ни на кого внимания, кричала она.
— Вот тут он висел, — указал Коля на мачту, обливаясь слезами. — А зараз не знаю, иде…
Атаман внимательно смотрел на них.
— Это твой, Аксинья? — показал он клочки платка казачке.
— Ай, боже мой! — простонала женщина. — Мой… Кто ж его так изодрал?.. Один-единственный платочек и был у меня, — заплакала она. — Господи!.. Берегла, как христово яичко.
— Значит, твой? — злорадно проговорил атаман.
— Мой, мой, — закивала головой казачка. — Эти дьяволята, должно, поизорвали его… Еще в приданое мать покупала.
— Так как же он, Аксинья, сюда попал, а? — допрашивал атаман строго.
— А вот этот дьяволенок, — дала она подзатыльника своему сынишке, — из сундука стащил.
— Почему он додумался именно красный платок стащить, а? — ехидно спросил атаман. — Почему, а?..
— А я уж не знаю, Павлин Алексеевич, — растерялась женщина, почуяв в вопросе атамана какую-то каверзу. — Потому, должно, что в сундуке он был единственный… Больше у меня нет платков… Глупый дитенок, вот и стащил…
— Нет, не скажи, Аксинья, он не глупый. Его кто-то научил понимать, что красный цвет — революционный… Вот видите, Никодим Дмитриевич, — обратился атаман к дяде, — и сюда эта зараза проникает.
Дядя усмехнулся и пожал плечами. Я понял, что он не хочет спорить с атаманом.
— По глупости это он, господин атаман, — проговорила казачка, уже, по-видимому, раскаявшаяся в том, что она сюда пришла и влипла в эту историю. — По глупости.
— Сама ты по глупости говоришь, Аксинья, — продолжал отчитывать атаман бедную женщину. — Я знаю твоего Михаила. Он ведет при ребятишках подлые разговорчики. А они, эти маленькие негодяи, на ус себе наматывают. Отлично они понимают, что значит красный флаг… Сегодня же об этом сообщу заседателю [3]. Он разберется. Ишь ведь, тоже мне, революционеры.
— Да что вы, Павлин Алексеевич! — всплеснула руками казачка. — Какие они там рюлицинеры… А что касаемо моего Михаила, то он про это ничего не ведает. Вы уж его сюда не замешивайте… Вот я ему расскажу, как Колька стащил платок да сгубил его, так он с него живого кожу спустит.
После этого случая я охладел к дяде Никодиму. Мне показалось странным его равнодушие к тому происшествию, которое случилось на его глазах. Такой всесильный — с блестящими погонами, с золотыми пуговицами, с кортиком — и вдруг испугался атамана, не заступился за Колю.
Дядя это заметил. Он видел, что я стал его чуждаться, избегал. Он старался наладить наши отношения.
Как и всегда в свои приезды, он и в этот раз привез мне и Маше подарки. Сестре моей он подарил несколько книг с красочными картинками, мне же он привез двухтрубный пароход с заводом.
Пароход был чудесный. Если его, например, завести ключом, то он мог пробежать на своих колесиках целый круг по комнате.
Игрушка эта мне очень понравилась, но я сделал вид, что совершенно равнодушен к ней. Я поставил пароход на комод и при людях не только к нему не притрагивался, но даже не смотрел в его сторону. Но стоило только мне остаться в комнате одному, как я тотчас же бросался к новой игрушке и с наслаждением предавался игре с ней.
Однажды я так заигрался, что забыл обо всем на свете… Я заводил пароход и пускал его по полу. Погромыхивая колесиками, он плавно кружил по комнате, а я бегал за ним и кричал:
— Ту-ту!.. Ту-ту!..
— Ах ты, карапуз! — весело захохотал дядя, неожиданно появляясь в комнате. — Попался!.. Вот ты какой, оказывается. Обманывал меня. Пароходик-то все-таки тебе нравится, да?.. Нравится ведь?.. Ну, что же молчишь?..
Опустив глаза, я, красный от смущения, молчал.
Дядя сел на стул и притянул меня к себе.
— А ну, иди-ка сюда. Ты уже стал большой, давай с тобой поговорим по-серьезному. Ты меня должен понять.
Я молчал, понурив голову.
— Подними голову, — взял меня за подбородок дядя. — Смотри мне в глаза. Ну!..
Я взглянул на него, а потом опять опустил глаза.
— Нет! — сказал дядя. — Так не годится!.. Нам с тобой надо объясниться. Ты за что на меня обиделся?
Я молчал.
— Ну?
— За то, — прошептал я, — что ты не заступился за Колю и его мать… Ведь Коля не виноват, — заговорил я громко. — Мы сами послали его за платком. Коля не хотел брать из сундука платок, а Кодька велел, потому что он капитан. А ведь Кодька-то какой! Попробуй не послушайся его — морду набьет…
Дядя захохотал.
— Правильно. Приказы капитана надо выполнять… Но не всегда… Если капитан ваш что-то нехорошее приказывает, можно его приказ и не выполнять… А что касается «морду набьет», так ведь вас много, а он один. Одного вы его всегда одолеете. Глупыш.
Дядя приласкал меня, а потом серьезно сказал:
— Слушай меня, родной. Я не стал ничего говорить атаману потому, что не хотел вмешиваться. Если бы я стал защищать Колю и его мать, то атаман и мне мог бы сделать неприятность. А сейчас это может повредить моей службе. Мое начальство и так считает, что я революционно настроен… Понял ты меня?
— Понял, — кивнул я.
Мы помирились.
В это мгновение в комнату вошла Людмила.
— Пожалуйте, Никодим Дмитриевич, обедать, — сказала она.
Вначале дядя Никодим у нас скучал. Он писал кому-то письма, читал книги, гулял со мной по станице. Отношения с Людмилой у него были суховатые, деловые. Но постепенно он к ней привык.
До дядиного приезда мы питались очень плохо, жили впроголодь. Людмила варила нам жиденький суп или постный борщ, а на второе — неизменный картофель в мундире с огурцами или пшенную кашу с кислым молоком.
Целыми днями лежала Людмила на кровати, неряшливая, нечесанная, читала книги.
С приездом же дяди все, как по волшебству, изменилось. В доме все сияло. Да и сама Людмила стала неузнаваемой. Она опрятно одевалась, даже подкрашивалась и пудрилась.
Мурлыча песенки, она не отходила от жарко пылавшей печки, готовила разнообразные кушанья. Теперь к обеду у нас бывали вкусные ароматные борщи, жаркое с подливами, блинчики, вареники в сметане, сладкие кисели и компоты… Когда хотела, Людмила умела готовить. Конечно, большую роль тут играли дядины деньги — он давал ей на продукты. Людмила старалась угодить ему.
Иногда она даже покупала вина и угощала дядю. Он не отказывался. Они усаживались в горнице и пили.
3
В казачьих станицах до революции существовала должность заседателя. Этот чиновник ведал политическими делами.