Страница 46 из 58
Я вглядывался в арестанта, и в его облике мне чудилось что-то знакомое. Казалось, что с этим человеком я где-то встречался.
— Вы тоже москвич? — спросил я у него.
— Да, москвич. Рабочий-трамвайщик. Зовут меня… Колей… Коля Бармин… Тоже под Фирсовым хутором в плен попал.
— Так мы же с вами знакомы! — воскликнул я, протягивая ему руку. Бармин с изумлением посмотрел ка меня.
— Где же мы с вами встречались?..
— А помните окопы у Бугровского хутора?.. Вы нас сменяли тогда.
— Ох ты! — воскликнул пленник. — Вот так встреча! Не дай бог так встречаться.
Днем дежурные арестанты принесли фунтовые пайки черного, как кизяки, смешанного с отрубями хлеба. Староста и дежурные распределили хлеб на десятки. В десятках, чтоб никому не было обидно, стали выкрикивать:
— Кому?
Один из арестантов становился спиной к пайкам и отвечал:
— Бармину!
Бармин получал указываемую десятским пайку.
— Кому?
— Иванову.
Таким образом делился хлеб.
Затем в камеру вносили огромный бак с кипятком. Кипяток пили с хлебом и солью.
Хлебные пайки в руках арестантов таяли, как снег. И тот, кто свой хлеб поедал первым, голодными, жадными глазами поглядывал на тех, кто еще только его доедал.
Белые бегут
В тюрьме я подружился с молодым казаком Горшковым Петром, уроженцем Котовской станицы. Ему было лет под тридцать. По натуре он был гордым, замкнутым человеком, ни с кем почти в камере не общался. Но ко мне относился почему-то дружелюбно, удостаивая иногда своим вниманием и разговором. Вскоре мне удалось устроиться около него на нарах.
Часто мы беседовали. Сначала Горшков все выспрашивал меня: кто я да откуда, за что посажен… А потом постепенно разоткровенничался со мной и рассказал, как он попал в тюрьму.
— Ты понимаешь, Саша, — говорил он мне. — Думаешь, меня засадил-то кто в тюрьму?.. Да дед же родной, проклятый. Дед!.. Засадил за то, что я большевиков поддерживал, к ним свое сочувствие имел… Еще как только пришел с фронта, так промеж нас такие споры пошли, что ажно чуть ни до драки дело доходило… Я ему доказываю, что большевики хотят добиться хорошей жизни для народа, а он свое: лучше, дескать, царского режима ничего на свете нет. При царе-де жить для него — рай-райский… Вот так каждый день мы с ним и цапались… А потом, как белые начали мобилизовывать казаков, так я сбежал в поле, хибара там у нас есть… Жил там, скрывался… Так дед мой — анчутка старая! — донес на меня. Сцапали меня ночью и засадили в тюрьму… Ну, ежели, господь даст, выберусь отсель, так пристрелю старого кобеля… Истинный господь, пристрелю!..
— Не говори так, — сказал я. — Ведь дед же он тебе…
— Дед, — озлобленно выкрикнул Горшков. — Он-то не пожалел своего внука? А чего мне его жалеть?
Дни в тюрьме тянулись страшно медленно.
Редкую ночь не будил нас лязг замка. Открыв дверь, надзиратель выкрикивал несколько фамилий.
Вызванные прощались с нами и, забрав вещи, уходили. Они не знали, куда шли: то ли их переводят в другую тюрьму, то ли выводят на расстрел. Об этом им объявляли в тюремной канцелярии.
Наступила зима. Мы видели из окошка, как в воздухе, словно бабочки, запорхали крупные снежинки.
Поползли слухи о том, что Красная Армия перешла в решительное наступление и на севере Донщины идут жестокие бои. Несчастные люди радовались этим слухам.
— Красная Армия-то… наступает!
— Наступает, братцы!..
— Не ныне — завтра захватит Урюпинскую.
— Освободит нас…
Все вдруг оказались стратегами. С утра до вечера в камере велись жаркие споры о том, как частям Красной Армии лучше окружить Урюпинскую, чтобы освободить нас из тюрьмы…
Однажды ночью я долго не мог заснуть. Было невыносимо душно. Я приподнялся и подвинулся ближе к форточке. Вдруг мой слух уловил далекий гул. У меня сильно заколотилось сердце. Боясь ошибиться, я снова приник ухом к форточке. И опять далеко-далеко: тук-бах!., тук-бах!.. От волнения у меня сперло дыхание, Я обернулся и на всю камеру закричал радостно:
— Пушки стреляют!
В одно мгновение все были на ногах, словно никто и не ложился спать.
— Что-о?.. Что-о говоришь?.. — тянулись ко мне люди. — Стреляют, а?..
— Приснилось ему, должно, — иронически сказал кто-то.
Но на скептика так негодующе зашикали, что он сейчас же замолк.
Все в напряжении застыли, прислушиваясь к завыванию ветра. Конечно, никто ничего не слышал, но многим действительно казалось, что они слышат, как ухают пушки.
Все ликовали, будто в великий праздник. Люди обнимались, целовались.
Прислушиваясь к далекой канонаде, мы всю ночь не ложились.
Под утро по коридору затопали торопливые шаги. У соседних камер загремели засовы, замки.
— Выходи! — кричали надзиратели. — Живо, выходите!.. Все до одного выходите… Кто не выйдет, того пристрелят!.
— Стало быть, угоняют? — не то с удивлением, не то с огорчением протянул кто-то.
— А ежели мы не выйдем?
Загромыхал замок и у нашей камеры. Распахнулась широко дверь.
— А ну, выходи все до единого, быстро! — гаркнул надзиратель.
— А, дозвольте у вас узнать, куда? — ласково спросил его один из арестантов.
— Выходи, сволочь, без разговору! — заорал надзиратель. — Выходи, а там увидишь — куда!
Захватив свои мешочки и узелки, мы вышли из камеры.
— Ты от меня не отбивайся, — предупредил меня Горшков.
Во дворе было студено. Вьюга валила с ног заморенных, обессилевших людей, снежные вихри слепили глаза. Нас выстраивали во дворе тюрьмы в две шеренги.
— Живей!.. Живей выстраивайтесь! — кричали нам надзиратели.
Взад и вперед по двору разъезжали на конях бородатые казаки в дубленых полушубках. Это конвоиры. Они погонят нас неизвестно куда.
Сейчас уже четко были слышны пушечные выстрелы. Из орудий били теперь совсем недалеко, может быть километрах в пяти-семи от нас.
В тюрьме, откуда мы только что вышли, раздались приглушенные выстрелы.
— Больных пристреливают, — прошептал Горшков.
С грохотом распахнулись железные тюремные ворота.
— Шагом арш! — прозвучала команда.
Из ворот тюрьмы, словно из огромной пасти, в предрассветную мглу потекла арестантская масса.
Нас повели на юг. Мы прошли станицу, и перед нашим взором возникла затуманенная предрассветной мглой заснеженная безбрежная степь.
— Куда ведут нас? — тихо переговаривались заключенные.
— А вот выведут в степь и расстреляют.
— Не постреляют, подавятся…
— Им это ничего не значит…
Путь наш был тяжелый. На каждом шагу преграждали дорогу огромные сугробы.
Позади колонны арестанты по очереди тащили на себе полевую кухню.
Нас то и дело обгоняли подводы беженцев, убегавших от Красной Армии, тройки с укутанными в добротные шубы седоками.
Я и Горшков шли в последних рядах и вели под руки восьмидесятилетнего старика Брыкина. Старик до ареста проживал в станице Михайловской. Арестован он был за то, что сын его служил в Красной Армии.
Я знал его сына: он служил в нашей роте.
Старик был очень слаб. Он еле двигался. Устав, мы с Горшковым передали его другим товарищам. Те ка мгновение оставили его, для того чтобы закурить. Старик некоторое время шел самостоятельно и вдруг споткнулся и упал в снег. Его не успели поднять, как подбежал молодой парень-конвоир. Я вздрогнул от неожиданности. Конвоиром оказался Никодим Бирюков — друг моего детства.
— А ну, вставай! — прикрикнул он на старика.
Брыкин попытался встать и не смог.
— Силов нет, — прошамкал он.
— Вставай! — заорал Никодим, толкнув старика прикладом.
С необычайной для его лет живостью старик вскочил на ноги и замахнулся костылем на Кодьку.
— Ты мне в правнуки годишься, — гневно вскрикнул он, — а ты меня бьешь!.. Гляди, а то вот так и опояшу костылем…
Кодька озадаченно посмотрел на старика, не зная, что на это ответить.
В это время мимо ехал офицер, начальник конвоя.