Страница 59 из 198
Толькиных волос. Вот будто прямо сейчас. А на самом деле этого нет. Совсем нет. Ничего… Пустота…
И Толик понял, что в эту пустоту уходит от него не один Курганов. Уходит все, что было с ним, — паруса, острова… И люди, которые шли под парусами к этим островам. Рассыпается, исчезает синий мир дальних морей и суровых судеб…
Неужели насовсем?
— Мама, но книжку-то его напечатают? Он успел отвезти ее?.. Мама…
— Не знаю, напечатают ли… Ее не приняли.
— Откуда ты знаешь?
— От Арсения Викторовича и знаю. Из Среднекамска мы ехали в одном вагоне… Будто нарочно судьба так устроила, чтобы он успел рассказать…
— А что он рассказал?
— Сначала ему повезло. Обычно рукописи лежат в издательстве подолгу: пока их прочитают, пока ответят автору… А тут у них что-то с планом случилось, нужно было срочно вставить в него какую-нибудь повесть. Вот один редактор и взялся прочитать за двое суток: вдруг, мол, откроется неизвестный талант…
— Ну а разве не талант?!
— Видишь ли… Арсению Викторовичу не сказали, что повесть плохо написана. Сказали, что не о том…
— О чем «не о том»?
— Сказали: «Вы все вывертываете наизнанку. Знаменитого Резанова превратили в отрицательного героя. Вместо того чтобы писать о героизме русских моряков, копаетесь в нетипичных случайностях, выискиваете мелкие недостатки и нацеливаете на них читателя…» Это, мол, очернительство действительности.
Что-то знакомое почудилось Толику в таких словах.
— Так про Зощенко говорили, да? Похоже…
Мама удивилась:
— А ты откуда про это знаешь?
— Сама же зимой объясняла.
— А, верно… Не знаю, похоже здесь или нет. Но вот так получилось…
— Но он же написал про то, что было! Все правильно! И про подвиги у него есть!
— Толик, — осторожно сказала мама. — Не я же вернула Арсению Викторовичу рукопись.
Толик обмяк. Проговорил тихо:
— Значит, он расстроился. И от этого — сердце…
— Не знаю… В вагоне он не казался очень расстроенным. Скорее сердитый был. И решительный. Говорил, что в Среднекамском издательстве сидят невежды и он поедет в Ленинград. Отдаст рукопись какому-то профессору для отзыва. Только, говорит, надо перепечатать заново, а то единственный экземпляр, да и тот из-под копирки… Я дала ему новый номер телефона в нашем машбюро, у нас его сменили недавно… А через день соседка и позвонила по этому номеру, нашла его в блокноте на столе. Больше-то некому было звонить…
«Почему ты мне сразу не сообщила?» — хотел спросить Толик и опять почувствовал бесполезность слов.
Мама что-то говорила: может быть, как раз объясняла, почему не приехала к Толику сразу. Он не слышал, на уши давил тяжкий гул «Студебеккеров» — они вереницей шли за березами. Лишь тут сообразил Толик, что он и мама идут не к лагерю, а в другую сторону и оказались уже рядом с трактом.
— Куда это ты? Пойдем в лагерь, мама. Надо кладовщицу разыскать, а то уедет в город, выходной ведь…
— Зачем тебе кладовщица?
— Чемодан-то мой на складе. В палате не разрешают держать.
— Постой… Ты что, собрался уезжать?
— А… как еще? — Толик смотрел недоуменно. Неужели можно ему оставаться в лагере, когда так все поломалось, перевернулось? Это было бы… ну, все равно, словно он предал Арсения Викторовича.
Мама не стала уговаривать. Только сказала растерянно:
— А я тебе ножик привезла складной. Помнишь, ты просил купить? Думала, здесь пригодится…
Толик взял ножик на ладонь — тяжелый, с никелированной рукояткой, похожий на рыбку.
— Спасибо. Он везде пригодится… Мама, тебе надо зайти к Геннадию Павловичу, заявление написать, что забираешь меня.
— И тебе не жаль уезжать?
Толику на минуту стало жаль. Война с Наклоновым и вообще все плохое показалось сейчас неважным. А хорошее вспомнилось. Но он решительно помотал головой. И вдруг спохватился:
— Я только одно дело не успел… Но это недолго.
Малыша Вовку он разыскал сразу. Тот сидел на лавочке у дачи третьего отрада. Разговаривал с худым веселым человеком. Они оба смеялись. Левой рукой мужчина обнимал Вовку за острые загорелые плечи. Правый рукав был засунут в карман пиджака.
С полминуты стоял Толик в трех шагах. Наконец позвал:
— Вов… Можно тебя на минутку?
Мужчина отпустил Вовку. Тот нехотя и удивленно подошел.
— Ты на меня не злись, — тихо попросил Толик. — Ладно?
Вовка непонимающе молчал.
— Ну… за то, что я тогда… тебя… Я не нарочно, — выдавил Толик.
Вовка замигал и вдруг улыбнулся:
— Да ладно… Я уж забыл.
Толик проговорил торопливо:
— Я сейчас уеду. Может, мы никогда и не встретимся больше, а ты будешь про меня думать, что я… такой вот…
— Не, я не буду…
Толик вложил ему в ладонь ножик, мамин подарок. И побежал к калитке.
ЧАСЫ ДОЛЖНЫ ИДТИ!
Еще с улицы, сквозь окно, Толик увидел, что в комнате Курганова кто-то есть. Двери оказались не заперты. Толик вошел робко, но не постучавшись. Стучать в дверь дома, где не стало хозяина, было как-то… нет, не страшно, но неловко, будто шуметь во время похорон.
Комната была залита солнцем. Но свет казался неуютным, жестким — наверно, потому, что не было на окнах привычных марлевых занавесок. Кровать стояла голая, даже без матраца. Голыми были и книжные полки, со стены исчезла карта. Лишь портрет Крузенштерна, забытый всеми, висел над камином.
У камина возились с большим чемоданом женщина и мужчина. Женщина была крупная, с большой светлой прической и пухлыми локтями, которые нетерпеливо двигались. Мужчина — невысокий, лысоватый, в потертом кителе железнодорожника с новыми серебряными погонами.
— Здравствуйте, — сказал Толик тихонько.
Они, кажется, не расслышали… Но нет, женщина оглянулась, а мужчина поднял голову. Они посмотрели на Толика без удивления, и женщина ответила:
— Здравствуй.
А мужчина кивнул.
Сейчас спросят: «Ты зачем пришел, мальчик?»
А зачем он пришел? Толик и себе-то не мог объяснить, почему, едва приехав из лагеря, поспешил сюда. Даже маме ничего не сказал, сразу заторопился. Кого хотел увидеть, что узнать? Ведь Арсения Викторовича все равно уже нет…
— Тебе что, мальчик? — спросила женщина. У нее было круглое лицо — усталое и помятое. Это и понятно: горе никому красоты не прибавляет. В глазах ее угадывалось еле уловимое сходство с Кургановым, и Толик понял, что это его дочь, Елена Арсеньевна.
А мужчина, видимо, ее муж.
Он тоже вопросительно смотрел на Толика.
А что мог Толик объяснить? Колючие крошки уже заскребли горло. И, глядя на Крузенштерна, он шепотом произнес:
— Можно, я возьму портрет? Вам он, наверно, не нужен…
Дочь Курганова и ее муж не ответили. Наверно, не поняли.
И Толик, насупившись, объяснил:
— Это я подарил Арсению Викторовичу на день рожденья…
Елена Арсеньевна встряхнулась:
— Ох… ты проходи, мальчик… Ты что, был знаком с Арсением Викторовичем?
Толик кивнул. Сделал шаг от порога, не спуская глаз с портрета. Муж Елены Арсеньевны торопливо поднялся на цыпочки, отколупнул от стены кнопки, подал портрет Толику. У мужчины были светлые, как голубоватое стекло, глаза под выгоревшими бровями. Он смотрел с непонятной виноватостью.
— Вот… Давай свернем в трубку. А потом в газету. Лена, есть у нас газеты?
— Я все бумаги сожгла.
— Ничего, я так донесу, — прошептал Толик.
Ему вдруг захотелось, чтобы Елена Арсеньевна или этот мужчина спросили: откуда Толик знает Арсения Викторовича, часто ли они встречались, о чем говорили?.. Может, он даже не сдержался бы и заплакал (и растаяли бы в горле сухие комки). Но Елена Арсеньевна опять повернулась к чемодану, а муж подошел к ней. Что-то сказал на ухо. Она двинула плечом…
Ну, вот и все. Надо было уходить. И Толик, прощаясь, еще раз обвел глазами комнату. Зря. Не надо было смотреть на эту сиротскую пустоту, высвеченную беспощадным солнцем. Надо было запомнить комнату прежней — где все на месте и нет жутковатой, непривычной приглушенности.