Страница 196 из 198
— Ты садись, я сейчас кончу по хозяйству…
Егор скинул у порога свою казенную обувь («Да зачем ты, — сказал Костик. — Вытер бы, да и ладно…»), прошел, сел на край тахты. Как и в прошлый раз, глянул на Егора с настенной фотографии капитан ВВС Вячеслав Бессонов. Командир вертолета, потерявшего управление после выстрелов с земли и врубившегося в склон горы севернее Герата. У капитана Бессонова были спутаны ветром светлые волосы и смешливо искрились глаза. И уже не первый раз в жизни подумал Егор Петров, как хранят фотографии живые взгляды людей, которых нет на свете…
Звякая ведром, Костик деловито сказал:
— Сейчас я буду тебя кормить.
— Да я пообедал в столовой… Слушай, я мимо вашей школы шел, видел ваш корабль. Ничего себе отгрохали! Ребята с ним возятся, я думал, ты тоже там…
— Да не… — сказал Костик. Он стоял спиной к Егору и выжимал тряпку. Потом пошел к двери. Егор смотрел вслед. Он думал, что имя Костик очень подходит сыну капитана Бессонова. Мальчишка был как сухая коричневая косточка — щуплый, смуглый, с темным ежиком волос. И с родимым пятном на мочке уха, похожим на твердое семечко… Только глаза не были твердыми. И не коричневые они, а желтовато-серые. Порой не по-мальчишечьи серьезные глаза, с тенью недоуменно-печального вопроса. Впрочем, понятно…
Вот этими глазами, уже без улыбки, глянул Костик на Егора, когда вернулся. Босой, в подвернутых трикотажных штанах, в забрызганной майке, с мокрыми руками. Молчаливый.
Глуша в себе невольное беспокойство, Егор сказал:
— А я тебе голландку привез. В которой Гай снимался, помнишь?
Костик быстро кивнул. Помнил, конечно, что Егор обещал прислать алую атласную блузу, которая за двадцать лет не потеряла красоты и блеска и очень годилась для матроса сказочного фрегата. На том корабле, который двинется на стадион впереди праздничной колонны…
В письмах столько было про этот корабль! И как его строили в кружке юных моряков, и как выбирали экипаж. И какие пестрые костюмы нужны для этого экипажа.
Егор достал из сумки газетный сверток (выкатилась заодно и курсантская фуражка). Развернул газету. Розовые отблески разлетелись по обоям, по стеклу фотографии.
— Ух ты, — сказал Костик. Но опять без улыбки. — Спасибо.
Он взял блузу за плечи, прикинул к груди.
— Длинновата, — заметил Егор. — Ну, ничего, мама подошьет.
— Да… Она уже и брюки для нее сшила, белые, тоже с блеском, — вполголоса отозвался Костик. — Давно еще…
— Примерь как следует, Костик.
Он кивнул и так, с опущенной головой, отошел, но не к зеркалу, а к окну. И, увидев замершую спину Костика, Егор быстро встал.
Подошел.
Тихо повернул Костика за плечи. Тот плакал молча, без всхлипов. Капли бежали по щекам, срывались, оставляли на алом атласе влажные длинные следы.
— Что? Не берут в экипаж?
Костик опять кивнул. Точнее, еще ниже наклонилась голова. Егор осторожно повесил блузу на спинку стула, так же осторожно усадил Костика с собой на тахту.
— Расскажи. Может, что-то придумаем.
Сперва он помолчал, конечно, поотворачивался, сердито размазывая кулаком остатки слез. Пробормотал что-то вроде «да ну их всех…». А потом рассказал (правда, тихо и с перерывами). О том, как неделю назад Дора Борисовна сказала, что седьмым уроком будет внеочередной классный час и на него придет уволенный в запас десантник, будет говорить про Афганистан. И одни обрадовались, а другие заныли, что опоздают в музыкальную школу, в кино и по всяким важным делам. Костику тоже не хотелось оставаться. Понятно почему. Но Дора Борисовна сообщила, что, если кто сбежит, «пойдут письма на работу родителям». Костик разозлился было и решил, что «ну и пусть пойдут». Но тут (уже не при Доре Борисовне, а только при ребятах) начал стонать и жаловаться на жизнь некий Глеб Самойлов, любимец Доры. Наверно, чтобы показать, что он вовсе не любимец, он сказал:
— Придумала тоже: на седьмом уроке киснуть из-за какого-то… Они там воюют за ордена да за валюту, а ты сиди и слушай.
Он, конечно, не помнил про отца Костика Бессонова. И самого Костика, наверно, даже не видел среди других. Но другие-то помнили и видели. И замолчали, и на Костика посмотрели. И тому что оставалось делать? («Ну, правда, Егор, что?») Он сказал Глебу:
— Ох и гад же ты проклятый… Тебя бы самого туда…
Глеб (длинный такой и ехидный) сделал глаза щелочками и спросил:
— Че-го-о?
— А вот «того», — сказал Костик и, хотя вовсе не был драчливым человеком, вмазал сейчас от души Глебу по губам. И рас-кровянил.
И был тут сразу крик, растащили их, Дора кинулась звонить матери Костика (это ее любимое дело — звонить родителям), потому что «кто бы какие слова ни говорил, а решать в школе вопросы кулаками никто не имеет права, здесь не Америка».
А Костик, заплакав злыми слезами и почти не помня себя, сказал ей, что, значит, она «сама такая, если заступается за этого гада»…
Короче, много чего было потом, и в конце концов Костика вытурили из корабельного экипажа, потому что «там во главе колонны пойдут самые достойные, а не те, кто позволяет себе дикие выходки». Глебу, конечно, тоже попало за те слова, но ему-то что? Он в экипаже все равно не был…
Наум Львович, бывший штурман, а теперь руководитель кружка судомоделистов и юных моряков, которые строили фрегат, трижды ходил к Доре, уговаривал, рассказывал, как работал Костик на строительстве. Но без толку. Дора Борисовна сказала, что у них в классе самоуправление, и раз ребята решили не допускать Бессонова, так и будет. А никакого самоуправления нет, потому что все ребята за Костика, только привыкли голосовать, как велит Дора…
— А мама что же? — поинтересовался Егор.
— А что мама… От нее тоже попало. Говорит: «Может, и правильно дал этому Самойлову, но зачем Грубить учительнице…» А еще говорит: «Если будешь хвастаться отцом, сниму портрет, так и знай…» А я когда хвастался?
Они разом посмотрели на фотографию.
Егор тихо спросил:
— А при чем портрет-то?
— Да так… Не знаю… — Костик сосредоточенно выдергивал нитки из продырявленной на колене трикотажной штанины. — Она еще и раньше говорила: «Может, лучше повесить папину фотографию у тебя над столом?» Это там, в другой комнате…
— Почему? — помолчав, спросил Егор.
Костик намотал длинную нитку на палец.
— Ну… наверно, чтобы каждый раз не спрашивали, кто это… Те, кто приходит.
«Значит, есть уже «те, кто приходит», — подумал Егор.
Что ж, матери Костика всего тридцать один год… Тем, кто приходит, конечно, неловко встречать живой, искрящийся взгляд капитана Бессонова…
— А ты что сказал? — нерешительно спросил Егор.
— А я сказал: не дам. Пусть висит.
«Вот так, — подумал Егор. — Ни распутать, ни помочь». Но помочь можно было в другом.
— Давай-ка одевайся. Пойдем.
— Куда?
— В школу… — Егор почувствовал на щеках привычный холодок — тот, который ощущал каждый раз перед тем, как «влезть в очередную историю».
Костик вскинул мокрые глаза:
— Зачем?
— Затем, что рано ты сдался. Драться надо.
— Как? — Он печально улыбнулся.
— А вот так! В конце концов, при чем здесь ваша Дора Борисовна? Это пионерский праздник, а не классный час. Все газеты пишут про самостоятельность отрядов…
— Ха, газеты… — сказал Костик. — Что они ей… — Но глаза быстро высыхали.
— Одевайся, тебе говорят.
Костик исчез в другой комнате и тут же вернулся в школьной форме.
— Если надо, к директору пойдем, — сказал Егор.
— А он спросит тебя: «Вы кто такой?»
— А я скажу: брат.
— А врать нехорошо, — с дурашливо-нравоучительной ноткой ответил Костик. И улыбнулся.
Улыбнулся — это уже здорово!
Егор деловито объяснил:
— Никакого вранья. Мой отец, Анатолий Нечаев, был таким другом твоего прадедушки, что покрепче всякого родства. Так что на должность двоюродного брата я вполне гожусь…
Костик перестал улыбаться.