По России

(…я не злобствую. Заметки натуралиста. Честный Дидель описал повадки птичьи…)

Ну хорошо, от воли аборигена не зависит качество дорог. Не он виноват, что в тридцать мороза здесь вспарывают асфальт, отогревают землю в специальных шатрах и укладывают посреди января тротуарную плитку. Не он виноват, что местный губер называет этот труд идиотов прорывом в благоустройстве. Но за этого губера, глядя в незатейливое лицо которого, прозреваешь взаимосвязь двух главных российских бед, голосовал – кто? В первом же туре, с подавляющим перевесом?!

Что там политика, что – выборы! В Петербурге не принято здороваться с незнакомыми в подъездах. На твое «здрасссь…» реагируют, как на лязг затвора «калаша». Подъезды здесь затем, чтобы в них ссать. Меня они, впрочем, возненавидят не за «ссать», а за то, что написал «подъезд» вместо «парадная». Неграматна-а-ай!

Я их не ненавижу. Я просто к ним брезглив. Брезглив к жлобью и к интеллигентам, которые всегда есть продолжение совка и, следовательно, жлобья.

Здесь по-прежнему советская власть, куда более советская, чем в какой-нибудь Костомукше, куда не дошли IKEA и «Перекресток».

Советская власть – это торжество идеологии над комфортом и разумностью устройства жизни. Это оправдание неудобства и дискомфорта тем, что есть чуждое, навязанного, бесчеловечное начальство, государство, на которое ты не можешь влиять и от которого не можешь сбежать.

Здесь турникеты в метро по типу заводских проходных – так, что бьешься о них мошонкой. Здесь нет указателей на дорогах. Здесь не надеть белую обувь. Здесь по утрам ездят особые загрязнительные машины, взбивающие щетками пыль, что тучей оседает весь день. Здесь до кромешной тьмы не включают фонари. Здесь нет профессий «сантехник» и «дворник». Здесь женщины не ухожены. Здесь мужчины отстойно одеты. Здесь парень в турецкой коже… лет примерно двадцати… обнимает девку в юбке типа «господи, прости», – как писал поэт Быков, хотя и по иному поводу. Другой рукой этот парень опрокидывает в рот бутылку «Арсенального», а, допив, отшвыривает со словами: «Пиздец, бля». Это и есть настоящий петербуржец.

Собственно, Петербург рубежа веков – урок, напоминание, что жлобью нельзя оставлять ни малейшей возможности для оправдания. Что маленького человечка жалеть нечего, а жалеющих его – тем более. Что слово «традиция» воняет так же, как коммунальный подъезд. Что интеллигентом вне советской власти быть стыдно. Что советская власть должна быть изничтожена. Что монополии на историю не существует.

Блистательный Петербург – всехний, всеобщий.

Когда они отгундосят и отопьют свое 300-летие, мы, конквистадоры в панцирях железных, приедем туда, найдем себе квартиры, будем гулять и колбаситься в ночных клубах на набережной Лейтенанта Шмидта, у ночующих кораблей.

Нам нужно взять этот красивый город в свое полное распоряжение. Закрыть его на полгодика на дезинфекцию, и, не обращая внимания на вопли прогрессивной общественности, технологично, с чувством, с расстановкой, начать жить, поглядывая сквозь эркер на освещаемый закатным солнцем Колизей.Козы склон не портят. А у пастушек родятся от нас красивые дети.

2003 Комментарий

Этот очерк был написан для журнала GQ, и только благодаря этому, полагаю, меня в Питере не побили: это в Москве почитают GQ флагманом интеллектуального «глянца», а в Питере читателей «глянца» полагают уродами. По крайней мере, средний питерец в 2003 году скорее удушился бы, чем отдал за GQ 120 рублей. Попалить те же деньги на пивко – другое дело.

Хотя прошло 9 лет, мое отношение к среднему питерцу осталось настороженным. Я вообще настороженно отношусь ко всему среднему и серому, будь то социальный класс или цвет одежды. И та серая скука, те серые воровство и кумовство, которые накрыли страну в 2000-х, – они как раз были определены эстетикой взявшей власть ленинградско-питерской команды: Путиным, Сечиным, Нарышкиным, Ивановым, Кожиным.

Я не знаю, с какого именно времени серое стало доминировать в эстетике города. Историк Лев Лурье считает, что перелом случился в начале 1950-х, когда места вымерших в блокаду и убитых на фронте ленинградцев стали занимать приехавшие по трудовому лимиту. Их задача была – не насладиться, а закрепиться, добившись любой ценой жилплощади и матблаг, невозможных в провинции. Эта версия похожа на правду.

Мое настороженное отношение к петербуржцам ничуть не влияет на мое восторженное отношение в Петербургу. Это Париж перестанет быть Парижем, если из него убрать парижан (не случайно по Парижу интереснее гулять днем, чем ночью). А Питеру, городу-декорации, отсутствие дурных актеров только идет на пользу. Безлюдный, ночной, Питер особенно красив.

Значит ли это, что я никого из питерцев не ценю (ну, кроме Льва Лурье)?

Вовсе нет. Питерских интеллектуалов – от Аркадия Ипполитова до Александра Секацкого – я и вовсе ставлю выше интеллектуалов московских, особенно если учесть, что «московский интеллектуал» звучит как оксюморон. И вообще мне мой питерский круг – от Леонида Десятникова до Павла Крусанова – бесконечно интересен, более того: я им горжусь.

Откуда ж эти люди в сером городе взялись, спросите? Отвечаю: алмазы рождаются под давлением.

2012

#Россия #Петербург Блаженство духом

Теги: Почему петербургский бедняк не товарищ ни московскому, ни саратовскому . – Почему богачу в Москве завидуют, а в Питере над ним смеются. – Почему Ахматова не жалела Акакия Акакиевича.

На концерте в Малом зале филармонии – на Невском проспекте – охватил кашель. Кто хоть раз испытал, тот поймет. Тем более – концерт фортепианный. Комкая воздух в трахеях, я в поту дожидался паузы между руколомным Дебюсси и хрестоматийным Шуманом, и вот – ура.

У меня было хорошее настроение. Я выпил шампанского. Я был прилично одет. За роялем был Мишель Шаплен – лучший исполнитель Дебюсси в мире. Если честно, перечислять следует именно в такой последовательности. И вот, вдобавок к описанному выше счастью я, наконец, прокашлялся.

И тут сосед, который был, несомненно, интеллигентен, трачен жизнью, как молью, и знал про импрессионизм в музыке абсолютно все, с ненавистью прошипел, что надо пить таблетки, и что не надо ходить на концерты, и что постыдился бы я.

Я вскипел, невероятно расстроив жену, которая сто раз говорила, что в таких случаях отвечать нужно скромно: «Спасибо, что вы напомнили мне, что я нахожусь в культурной столице России». А не выглядеть в своем кипении самоваром.

Знаю, да.

В Петербурге глупо разъяснять, что стремление учить, поучать, лечить – есть первейший признак советскости или, по крайней мере, неевропейскости. В Лондоне, где я жил последнее время, кашляющего соседа будут либо терпеть, либо от него отсядут, либо предложат какой-нибудь Strepsils.

В Петербурге бедность, неуспех чаще, чем где бы то ни было, проявляются в агрессивной защите своей территории. Нувориш на «Хованщине» – объект анекдота. Здесь чаще, чем где-либо, защищают право быть неуспешным. Сирым. Убогим. Начитанным. В очках, вышедших из моды лет двадцать назад. С придыханием говорящим «культура». Собирающим непременную дань ощущения неполноценности со всех, кто на иномарке, но Пушкина не читает. Пушкина не отдадим-с. Наш-с. И руки, если сунут, отобъем-с.

У этой позиции фундамент держится на стольких сваях, что урагану времени не свалить. Интеллигентность и бедность, осанна культуре и бедность, почтение к традициям и бедность – это все явления одного порядка, ибо основаны на простенькой схеме: требовании платить за потребление, а не за производство. Причем на единственном основании, что это потребление не колбасы или водки, а – музыки, истории, литературы или (и что даже важнее) жизненного страдания.

Петербург постсоветского времени, хоть и не без изменений юбилейного обустройства, остался во многом городом шантажирующей нищеты. Нищеты, настаивающей на праве превосходства бедняка – над богачом-мироедом, непризнанного гения – над тиражируемым автором, графомана – над успешным профессионалом, скромного знатока культуры – над богатеньким дилетантом.