Золотая рота

— Марк Ларанский, интеллигентный пролетарий, друг детства и ненавистник женщин.

Председательские дочки сдержанно захихикали. Им вторили задавленные басы юнкеров и дробный фальцет ощипанного секретаря. Марк не понял того, что сказал Глеб, но, почувствовав в сказанном скрытую насмешку, насторожился и весь натянулся, как струна. И вдруг пунцовые губы, похожие на две кровавые полоски, произнесли:

— Неужели? За что же вы ненавидите нас?

— Только не вас. Только не вас, божественная, — уже не сдерживаясь, загудели басы юнкеров, и оба, как по команде, одинаковым жестом приложили руки к груди. — Вас нельзя… Вам можно поклоняться! Только поклоняться! Да! — продолжали они гудеть в один голос.

Лидия засмеялась. Смех у нее был слабый, неживой точно, и всю ее поводило, когда она смеялась.

— Правда? — извивалась она, — а вы, m-r Марк, не находите этого?

— Чего? — угрюмо проронил Марк, не глядя на институтку.

— Ах, какая прелесть! — пришла в неожиданный восторг барышня. — Ив самом деле, вы исключительный, m-r Марк! Должно быть, правду о вас говорят. Не замечать, положительно не замечать женщин — да это чудо что такое! Ну, не будьте же таким букой. Взгляните на меня. У вас прелестные глаза, m-r Марк. Честное слово. И вообще вы самый оригинальный и красивый мальчик, какого я встречала. Вам этого еще не говорил никто? Нет? Садитесь же около меня, будем играть.

— Я не умею играть, — сварливо буркнул Марк и потянул назад свою руку, которой демонстративно завладела рука институтки. Но ее тонкие пальцы уже впились в его ладонь, и это ощущение напоминало ему то, когда роговые зубцы Лизиного гребня до крови впивались в его кожу. Но тут не примешивалось той приятной сладости, которая вливалась в него тогда вместе с остротой боли, причиненной ему гребнем Лизы. И он снова попытался освободить руку из ее руки. Однако она не отпустила его и посадила около себя на диване. От нее пахло чем-то душистым и вкусным, и вся она шуршала при каждом движении шелком и кружевами. А на руке ее поминутно позвякивали браслетки, производя музыкально-металлический, раздражающий звук.

И голосок у нее был срывающийся, слабый и точно булькающий, как булькает студеный ручеек о свое каменистое русло. Этим булькающим голоском она и объяснила Марку условия игры, он, однако, ровно ничего не понял. И самой игры он не понял, хотя и играл с остальными.

Одному из юнкеров завязали глаза платком, и он что-то говорил непонятное и смешное, потому что все хохотали до слез. Потом приставали с тем же хохотом мужчины к барышням, требуя поцелуев. Потом целовались. Эта странная игра показалась до крайности дикой Марку. Когда двенадцатилетняя Даня по приказанию того же юнкера с завязанными глазами повисла на его плечах, протягивая ему губы, он грубо оттолкнул ребенка, крикнув:

— Не лезь.

Даня в слезах отпрянула от него.

Лидия Мансурова видела эту сценку и безмолвно поманила к себе Марка.

А когда он, повинуясь безотчетно ее желанию, придвинулся к ней, она, смеясь, проговорила:

— Какой бука! Это оракул, фанты, понимаете? Игра. Вот и я должна тоже вас. Вот-вот!

И прежде чем Марк мог опомниться, две кровяные полоски близко придвинулись к нему и что-то остро, колко, как иглы боярышника, впилось в его губы. Это длилось одно мгновение, и от этого мгновения вся комната пошла кругом в глазах юноши.

— Вот вам, красивый дикий мальчик! — прозвучал в следующую минуту тот же булькающий голосок, и Марк почувствовал, что губы его снова свободны. И ему как будто жаль стало, что иглы боярышника не колют больше его губ. И жаль, и совестно стало чего-то.

Он посмотрел на институтку.

И странно, она показалась ему красивее в эту минуту, гораздо красивее, нежели раньше, и лицо ее смутно напомнило лицо Лизы, только в этом бескровном лице сквозила какая-то алчность и насмешка, что делало его и странным, и злым.

И еще насмешливее и более алчным стало оно, когда к ней приблизился Глеб и, смеясь, настаивал на чем-то.

— Чем я хуже, — говорил он, смехом прикрывая поднявшееся в нем глухое раздражение, — чем я хуже его? Или вам нравится дух народа, исходящий от этого зеленого болвана?

— Не злитесь. Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ, — тем же неживым голосом произнесла институтка, от зеленого болвана, как вы изволите его называть, исходит дух непосредственности, прежде всего. Непосредственности и простоты. Он освежает. А вы, свеженький, выхоленный мальчик, вы опасны с вашей душистой розовой цивилизацией.

— Вы же любите сильные ощущения. А только выхоленная цивилизация может дать вам их! — дерзко рассмеялся Глеб и неожиданно приблизил свои губы к ее губам.

— Глеб! — вырвалось у Анны, молча следившей за ходом игры из своего угла, — это уже слишком, Глеб.

— Это уже слишком, — подтвердил другой голос, раздраженный до бешенства, голос Лизы, — где же это видано, право? Игра уж! Срам один, а еще барышня. Выдумают тоже… Ученая еще. Стыдно вам! Чему детей учите, Китти и Даню? Порча одна. Мерзость. А еще книжки читаете! Да и книжки-то. Я у Китти видела. Срам, а не книжка, да.

Она задыхалась от волнения, и Лидия, слушая ее, задыхалась тоже. Прижав лорнетку к глазам, она во все глаза смотрела на злую красивую девушку и нервно спрашивала у окружающих:

— Что с нею? Что с нею, право?

Но никто не отвечал ей, все были подавлены дерзостью простой фабричной укладчицы к ней, к этой барышне, занимающей умы.

И вдруг голос Анны, всегда молчаливой и безответной, прозвучал разом в наступившей тишине:

— Правда. Лиза правду сказала. Стыд один.

— Ну, уж ты, святоша, молчи! — рассердился Глеб и топнул ногою.

— Не ссорьтесь в мой день рождения, — ныла Китти, у которой раскраснелись губы и в глазах горел нездоровый огонь.

И вдруг Марку стало почему-то стыдно, до боли стыдно за себя и остальных. Бледное лицо институтки разом показалось ему противным. Оно вдруг стало похожим на тех кукол с сафьяновыми головами и густо намалеванными яркими губами. Что-то нездоровое было в ней, что-то дряблое. Вне себя он метнулся к Лизе и шепнул:

— Пойдем отсюда. Пойдем. Тут видишь что! Не место тебе… мне… с ними. Играют, видишь. А мы не умеем. Для них срама нет, для них игра, а нам нехорошо. Мы понимаем, — и потянул ее за руку.

Но она не поддавалась ему, потому что он был смешон, возбужденный, красный, в своем мешковатом костюме, купленном на рынке за гроши. И она вырвала руку и отошла от него, не желая казаться такой же смешной как он, твердя чуть слышно:

— Уйди! Отстань! Уйди!

— Что, съел, брат? — захохотал Глеб во все горло, — съел! Не суйся. Эх ты, Маркунька, глупый человек, — потрепал он его по плечу, — кабы ты в твоей «роте» не просиживал да с Казанским не путался, не так бы с тобой бабы брили.

— Казанский? — живо заинтересовалась Лидия. — Я слышала о нем многое; нечто среднее между аскетом и пророком. Новый Мессия в наше время или Магомет.

Марк насторожился. Его взгляд впился в Лидию: смеется она или нет над его другом?

— Я хотела бы знать о нем подробнее, — добавил через секунду тот же булькающий голосок, — это интересно. Право.

— Не стоит, — произнес секретарь судьи, счастливый тем, что может обратить на себя ее внимание, — он положительно не заслуживает интереса. Человек с огромным честолюбием, мечтающий о власти какой бы ни было и где бы ни было. Ради удовлетворения собственного тщеславия он приводит пьяную орду в надлежащее человеку положение. Диктует ей уставы и правила, добивается от спившихся животных дикарей каких-то людских достоинств. И все потому только, чтобы иметь свой гонор и задирать нос перед администрацией! — закончил он с апломбом.

— Неправда! Не то! — послышался резкий голос Марка, — не то это… Зачем? Неправда! Не для того он. От правды он все. Только от правды. Правда в нем живет. Вот что. Не знаете вы его… А коли не знаешь, и не говори, — грубо, по-мужицки докончил он свою речь.