Тасино горе

— Он лжет! Он лжет! Он сам украл Милку и только боится сознаться, — шепотом произнесла Маргарита на ухо Анне Андреевне.

Но как ни тихо говорила девочка, a черноглазый мальчик расслышал её слова.

— Зачем лгать! — беспечно сказал он, пожимая плечами, — кошку дала мне маленькая девочка, которая была зла на горбатую пансионерку за то, что ее наказали без гулянья. Горбатую зовут Карлуша, кошку — Милка; если она ваша — берите ее… Без полиции берите. A я больше ничего не знаю.

— A как выглядела та девочка в окне? — спросила m-lle Орлик маленького акробата.

Тот тотчас же нарисовал ей наружность Таси.

— Черные глаза… Черные кудри… Румяное личико… Словом, красивая девочка, которая может служить украшением цирка.

— Сомнений нет! Это Стогунцева! — произнесла m-lle Орлик тихо.

— Это Тася! — подтвердили девочки.

Они дали акробату за кошку рубль и, взяв Милку поспешили домой, совершенно не интересуясь окончанием представления.

Появление Милки произвело ужасную суматоху. Все девочки всполошились. Карлуша с рыданьем бросилась обнимать свою любимицу.

— Это мне в награду за то, что я старалась хорошо себя вести все это время и не ссориться ни с кем — вот покойный папа и послал мне радость, — говорила она, смеясь и плача в одно и то же время.

Девочки наперерыв ласкали Милку и радовались не меньше Карлуши. Одна только Тася не разделяла общего оживления. При виде Милки она густо покраснела и незаметно выскользнула из комнаты, чтобы девочки не могли увидеть её смущенного лица. Старшие девочки к тому же все время испытующе поглядывали на нее, и это еще более смущало Тасю. Между тем m-lle Орлик, вернувшись из цирка, прямо прошла в комнату брата, где они долго совещались о чем-то.

Девочки ходили торжественные и притихшие, зная, что это совещание является неспроста, и что их ждет что-нибудь, новое и необычайное. Наконец, ровно в девять часов вечера, когда большой колокол ударил свой обычный призыв к чаю, двери директорской комнаты распахнулись, и господин Орлик вышел в столовую, где находились пансионерки. В руках он нес большой темный мешок, перевязанный бечевкой. Лицо директора было сухо и серьезно.

— Дети! — начал Василий Андреевич торжественным голосом. — Дети! До сих пор у нас в пансионе были шалости, детские проказы, непослушание и капризы. Ho теперь появилась новая дурная черта — мстительность. Кто-то из вас рассердился на Вавилову и очень дурно поступил с ней, отдав её кошку в чужие руки. Очевидно, тот, кто сделал это, совершенно позабыл, что распорядиться без спросу чужой собственностью — это то же самое, что взять без спросу или украсть. A это еще худший порок, нежели мстительность, и должен быть строго наказан. Повторяю, дети, между вами не можеть быть воровки. В этом я уверен. Девочка, сделавшая это, просто не обдумала хорошенько своего поступка, и поэтому я прошу ее сознаться. Сознание снимает уже половину вины. «Повинную голову меч не сечет», — говорит русская пословица. И так, дети, я жду. Пусть виновная назовет себя и этим уменьшит свою вину перед всеми.

Господин Орлик кончил свою речь и теперь стоял в выжидательной позе, не выпуская из рук своего странного мешка. Девочки переглядывались и молчали. Маргарита Вронская и графиня Стэлла, бывшие в балагане и знавшие истину, изредка взглядывали на Тасю.

Но и Тася молчала, хотя все лицо её покрывалось пятнами, a глаза бегали, как у пойманного зверька.

«Нет! Нет! Ни за что я не сознаюсь! — думала она. — Назвать себя перед целым пансионом, чтобы сгореть со стыда на месте, чтобы потом терпеть насмешки и попреки! Терпеть, может быть, строгое наказание, долгое заключение в темном карцере! О, нет! Это уже слишком! Я не признаюсь ни за что! Ни за что!»

И она упорно молчала, не смея поднять глаз на господина Орлика. Молчали и остальные. Так длилось пять минут, не больше, но эти пять минут показались за целый час и директору, и пансионеркам. Наконец, господин Орлик прервал это тяжелое, гнетущее молчание: — Так как виновная не хочет сознаться, — заговорил он снова, — то придется прибегнуть к справедливому решению судьбы. В этом мешке, — и он поднял странный мешок над головой, — двенадцать билетиков. Одиннадцать из них совершенно чистые, двенадцатый с надписью: «Она виновна». Каждая из вас опустит руку в мешок и вытащит билетик. Судьба справедлива, и она не допустит, чтобы правая оказалась виноватой и наоборот. Билетик с надписью попадет в руки настоящей виновной. A теперь я потушу лампу — это необходимо сделать до поры до времени. Только прежде встаньте все в шеренгу и, подходя по одной к мешку, называйте свое имя.

Произнеся это, господин Орлик подождал, пока девочки не исполнят его приказания и потом потушил свет.

В комнате наступила темнота. Только догорающий огонек лампады, зажженной у киота, перед которым обычно молились пансионерки, обливал своим дрожащим, чуть заметным светом фигуру господин Орлика с мешком и вереницу, состоящую из двенадцати девочек.

Впереди шли старшие. Маргарита Вронская первая подошла к мешку и смело опустила в него руку, назвав свое имя.

За ней приблизилась графиня Стэлла. Потом подошла Маруся Васильева. Эта, никогда не унывающая шалунья-девочка, и тут оказалась верна своему шаловливому характеру: даже при таких торжественных обстоятельствах она не удержалась, чтобы не выкинуть обычной шутки.

— Мяу! Мяу! — промяукала она в комнате.

— Васильева, — строго произнес господин Орлик, — как вам не стыдно паясничать в такую минуту!

— Простите, Василий Андреевич, — сконфуженно оправдывалась Коташка.

За ней подошли две сестрицы Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но господин Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочки покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на директора.

— Берите же, Степанович! Вы задерживаете остальных, — произнес господин Орлик, видя нерешительность девочки.

— Ай, не могу! — так и встрепенулась Машенька. — Ей Богу же не могу! Хоть зарежьте, не могу. Я туда суну руку-то, a как он оттуда шасть…

— Кто? — в один голос спросили девочки.

— Да тот, кто в мешке спрятан! — в ужасе прошептала глупенькая Машенька.

— Успокойтесь, Степанович! В мешке никого нет, — произнес господин Орлик, едва удерживаясь от улыбки, которая, впрочем, вряд ли бы была заметна впотьмах.

— Ай, Ай! — запустив было руку в мешок и снова в ужасе отдергивая ее, вскричала Машенька, — ай, не могу! Боюсь!

Кое-кто из девочек фыркнул, несмотря на торжественность минуты.

Едва-едва уговорили Машеньку взять из мешка билетик.

Вслед за Ниночкой Рузой, между ней и Берг, подходила Тася. Не спокойно было на душе девочки, и чем ближе приближалась она к злополучному мешку, тем сердце её билось чаще и сильнее. Ей казалось немыслимым запустить туда руку и вынуть билетик. Она была заранее уверена, что судьба справедливо накажет ее, Тасю, и даст узнать её вину.

Робко приблизилась девочка к директору и, постояв секунду перед ним, скользнула пальцами по мешку, но руку в него опустить не решилась. Она точно боялась, что ненавистный билетик сам приклеится к её пальцам и таким образом уличит ее. Потом, как ни в чем не бывало, она отошла к группе подруг, уже взявших билетик.

— Ну-с, кажется, все подходили? — произнес в темноте голос Василия Андреевича, когда последняя из девочек, Пчелка, отошла от него.

— Все! — хором отвечали девочки.

— Осветите столовую, — снова произнес господин Орлик.

Самая высокая из пансионерок, Маргарита Вронская, встала на табурет и зажгла висевшую над столом лампу. В комнате стало по-прежнему светло.

— Поднимите руки, каждая ту, которой брала билет! — снова скомандовал господин Орлик.

Девочки повиновались. И тут же легкий крик изумления вырвался из груди всех присутствующих. Каждая рука, державшая билетик, была черна, как у трубочиста, и только одна из них была бела и чиста по-прежнему и резко отличалась своей белизной от остальных.