Страница 15 из 31
И Витик громко зарыдал.
Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что все пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло.
Вдруг в столовую ворвалась Женя. Ее хорошенькое личико было бледно. Серые глаза печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.
— Рыцари! — вскричала она, — я «оттуда»! Сейчас только… все узнала…
— Что ты узнала? Что? Что? — встрепенулись рыцари, окружая Женю. — Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!
Женя вскочила на стул, оттуда на стол и произнесла мрачным тоном:
— Кар-Кар уложил свой чемодан.
Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова ее произвели еще большее впечатление:
— Но Кар-Кар не уедет. Кар-Кар остается, — тем же мрачным тоном произнесла Женя, — но уезжает другой… уезжает совсем отсюда.
— Кто уезжает? Говори, Женя! — снова заволновались мальчики.
— Витик Зон, вот кто уезжает! — печально заключила девочка. — Дядя решил выключить его из пансиона и вернуть к родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку.
Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть выключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его «штучке».
«Если выключат не Витю, то выключат другого». У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион г. Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, сироте-мальчику, пришлось бы еще хуже.
Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика. Но никто не решился взять его вину на себя.
Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех. Он не выдержал, наконец, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:
— Я самый скверный мальчишка на свете. Я дурной. Я обидел Макаку, Кар-Кара… обоих… всех… Я гадкий, но я не злой. Я и дома дурного ничего не делал никогда, а только шалил, и все выходило дурно. Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: «Витик, если ты напроказишь и тебя выключат из пансиона, это меня убьет. Помни, Витик!» А я-то… я… Мамочка слабенькая, худенькая! Она не вынесет!
Слезы градом лились из глаз Витика. В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и Макаров, в сопровождении Жирафа и Кар-Кара, появился на пороге.
В столовой наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может, и больше…
И вот г. Макаров позвал глухим, суровым голосом:
— Виктор Зон!
Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой.
— Виктор Зон! — снова произнес Александр Васильевич. — Я больше не могу держать тебя в моем пансионе. Ты портишь мне остальных мальчиков. Есть шутки добрые и есть злые шутки. Насмехаться над начальством и воспитателем — это очень злая шутка, и ее простить никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши твоей матери, чтобы она приехала за тобою.
— О! — прорыдал Витик, — простите меня, моя мама умрет от стыда и горя. Простите меня, Александр Васильевич!
— Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, — отвечал господин Макаров.
— Мальчики! Слушайте! — обратился он ко всем остальным пансионерам. — Если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто научил его злой шутке, накажу еще строже.
И Александр Васильевич снова умолк, ожидая, что будет.
Ждать пришлось очень недолго. Какая-то суматоха произошла в толпе мальчиков, и, расталкивая их ряды, откуда-то сзади протиснулся Котя.
Его черные глаза горели. Горели золотом и белокурые волосы в лучах августовского солнца.
— Дяденька! А, дяденька! — послышался звонкий голос новенького пансионера. — Ты, того, не моги Витьку гнать. Это я сорудовал. Право — слово, я! Вели меня выдрать покрепче, а Витьку не тронь! Пожалуйста, дяденька, не тронь Витьку.
Котя проговорил все это, размахивая руками перед самым носом изумленного директора. От волнения он совсем позабыл, как надо говорить с «начальствующими лицами».
Александр Васильевич пришел в ужас.
— Как ты смеешь так разговаривать? Разве тебя так учили?! — накинулся он на Котю. — Какой я тебе дяденька? Изволь говорить по-людски. Да не маши руками. Не маши, тебе говорят!
Потом, когда Котя вытянул руки по швам, Александр Васильевич окинул его долгим, пристальным взором и строго спросил:
— Ты научил Виктора проделать эту штуку?
— Я, Ляксандра Васильич, — покорно отвечал Котя.
— Не Ляксандра, а Александр Васильевич, — поправил его строго директор. — Ты будешь примерно наказан — еще строже заключил он.
— Ладно! — невозмутимо произнес Котя, и его красивое личико не дрогнуло ни одним мускулом.
— Не смей отвечать мне! — рассердился директор.
— Ладно! — уже совсем радостно проговорил Котя, очень довольный тем, что ему удалось спасти приятеля и принять его вину на себя.
— Молчать! — топнул ногою директор, который был так же вспыльчив, как и добр.
— Ладно! — с полной готовностью исполнить все, произнес покорно Котя и весело закивал головою.
— Ступай в спальню и сиди там, пока я не решу, как тебя наказать, — заключил директор и, хлопнув дверью, вышел из класса. За ним поспешили Жираф с Кар-Каром, упрашивая директора не беспокоить себя и не расстраивать своего здоровья из-за проказ.
Лишь только они исчезли за дверью, как рыцари подняли невообразимый шум.
Все окружили Котю, хлопали его по плечу, пожимали ему руки и гладили его по голове. Витик бросился в его объятия и покрыл все его лицо поцелуями.
— Спасибо, Котя! Молодец, Котя! Герой, Котя! — слышалось отовсюду.
Только Гога и Никс стояли в стороне, насмешливо улыбались и делали свои замечания.
— Хорош герой! Велика важность — получить порцию розог! — произнес Гога, подергивая плечиками.
— Ну, разумеется, — картавил графчик. — Его ведь в деревне, наверное, каждый день драли.
В другой раз мальчики не поленились бы устроить хорошую драку с двумя нелюбимыми пансионерами, но сегодня им было не до того: все они были поражены геройством маленького Коти, всех окончательно покорил этот славный и смелый мальчуган, принявший на себя чужую вину.
Только два пансионера не разделяли этой общей к нему любви: Никс и Гога.
Графчик Никс был гордый, чванливый мальчик. Его отдали сюда исключительно для того, чтобы в пансионе он мог потерять свое заносчивое тщеславие и чрезмерную гордость.
Гога Владин был не лучше его. Капризный, завистливый, всем недовольный мальчик был отдан в пансион на исправление своей матерью, которая не могла дома справиться с его дурным характером. Теперь обоим было неприятно видеть, как «рыцари» восторгаются Котиным поступком.
— А все-таки завтра, что там ни говори, его выдерут! — злорадно произнес Гога.
— И это будет великолепно, потому что он слишком зазнался, этот маленький мужичонок, — заключил Никс.
Жене не спалось. Ночь была лунная, светлая. Месяц приветливо заглядывал в комнату и серебрил Женину постельку. Рядом стояла кровать Маруси. Маруся спала давным-давно, как и полагается маленькой девочке. Женя же спать не могла. Десятки беспокойных мыслей так и толпились в ее голове.
Из них самыми важными были три. Во-первых, она начинала дрожать всем телом при одной мысли о том, что ожидало завтра ее маленьких друзей, Витика и Котю. Эта первая мысль приводила в ужас девочку, так сильно любившую своих маленьких друзей.
Вторая мысль была совсем иного рода. Дядя велел ей подумать и сказать ему не позднее, как завтра утром, что она хочет получить от него ко дню своего рождения в подарок. Женя придумала, уже давно придумала. Она хочет лошадь. Маленькую верховую лошадь-пони, на которой она будет ездить по полям и лугам, окружающим Дубки. Женя знает, что дядя, обожавший свою баловницу, исполнит и это ее желание. Ведь позволяет же он ей бегать и лазить по деревьям и ходить в костюме мальчика.