Актеры шахматной сцены

Похоже было, что и новый Таль не знал, как подступиться к Полугаевскому, кроме как подготовить несколько новинок в варианте сицилианской защиты, который тот изучал и совершенствовал чуть ли не десятки лет. Как выяснилось после матча, все эти «новинки» были Полугаевскому знакомы, и довольно хорошо. Кроме того, как мы уже знаем, Полугаевский безошибочно предугадал дебютную тактику Таля.

После того как Таль потерпел поражение в первых двух партиях, исход матча был предрешен. Насколько Полугаевский был уверен в себе, можно судить по седьмой партии. В сложной позиции, чуть-чуть, может быть, более «красивой» у Полугаевского, Таль на 27-м ходу предложил ничью. Учитывая, что счет в этот момент был 4:2 в пользу Полугаевского, вряд ли можно было сомневаться, что мир будет заключен. Но Полугаевский отказался, Таль следующим же ходом допустил ошибку и потерпел третье поражение. В итоге 21/2:51/2 – пять ничьих, три поражения и ни одного выигрыша!..

Как же так? Почему после трех крупнейших турнирных побед, убедительно говоривших о том, что Таль отшлифовал свой улучшенный стиль, такая беззубая игра? Тут что-то не то.

Н. Крогиус пытался объяснить этот провал, как и другие провалы Таля в матчах, тем, что тот «не всегда проявлял необходимую психологическую проницательность… По-видимому, Таль, прекрасно чувствуя «свой маневр», исходя из собственных вкусов и привязанностей, не в полной мере умел распознавать противника…»

Это Таль-то не умел распознавать противников? Умел уже в молодые годы, и еще как! Но чего он действительно не умел и чему так и не смог научиться – это приспособляться к чужому стилю. Спасский умел приспособляться, Таль – приспособлять! Пока, конечно, позволяли силы…

Истина состоит, по-видимому, в том, что Таль без своего коронного атакующего удара, несмотря на все новые достоинства, так обстоятельно перечисленные Полугаевским, – это, несомненно, представитель шахматной элиты, гроссмейстер экстракласса, но не претендент на корону чемпиона. Катастрофический проигрыш Полугаевскому показал, что не ирония судьбы, а некая закономерность была в том, что Таль на протяжении 11 лет не появлялся на претендентской орбите.

В книге «Когда оживают фигуры» Таль говорит:

«Оглядываясь назад, прихожу к выводу, что турнир в Монреале был самым интересным за последние годы. И говорю это вовсе не потому, что вместе с Карповым занял верхнюю строку таблицы. Просто давно не играл в столь сильном турнире, где не надо никуда отбираться! А если так, то можно сражаться раскованно, без оглядки на результат».

Играть раскованно, без оглядки Таль мог теперь уже только в обычных, не в отборочных состязаниях. Отбор – это значит, имея в виду стиль прежнего Таля, надо исполнять сложнейшие трюки на проволоке без страховки. Этого нервы зрелого Таля уже не выдерживали…

Можно ли укорять нашего героя в вероотступничестве? Можно ли осуждать его за то, что он привел свой подход к шахматной борьбе в соответствие со своими спортивными возможностями?

У него не было иного выхода. А в душе, несмотря на то, что жизнь научила Таля охотно идти на длительное позиционное маневрирование, кропотливо, изобретательно защищаться, действовать в духе позиции – словом, сделала его респектабельным солидным гроссмейстером, в душе он остался прежним, но уже затаенным еретиком, для которого логика борьбы все-таки оставалась выше логики позиции.

В 1975 году, то есть спустя два года после своих пяти триумфальных турнирных побед, не омраченных ни одним проигрышем, Таль в физико-математическом журнале «Квант» сделал прелюбопытнейшее признание:

«Для одних шахматная красота – триумф логики. Прекрасная партия, по их мнению, – это великолепное классическое здание с безупречными пропорциями, в котором каждый элемент, каждый кирпичик стоит на своем месте. И хотя мне тоже часто «приходилось» выигрывать чисто позиционные партии, меня больше влечет триумф алогичности, иррациональности, абсурда: на доске ведется яростная борьба, подчиненная какой-то идее, борьба за то, чтобы осуществить некий план, а исход борьбы решает невинная пешечка, которая не имеет ничего общего с главным мотивом драмы. Выражаясь математическим языком, мне больше нравится, когда в шахматах катет оказывается длиннее гипотенузы». (Вспомним: дважды два – пять!)

Помимо всего прочего, мы не можем укорять Таля еще и потому, что сильнейшие шахматисты нашего времени «освоили» ведь не только его как уникальную творческую личность, но и его подход к борьбе, его способы достижения победы, его бездонную веру в неисчерпаемые атакующие возможности шахмат. Борясь с соперниками, Талю приходилось теперь бороться и против себя.

Приведя слова Таля: «Многие жертвы вообще не нуждаются в конкретном расчете. Достаточно взгляда на возникающую позицию, чтобы убедиться в том, что жертва правильна», Панов писал: «Под этими словами охотно подписались бы и Чигорин и Алехин».

Не побоюсь высказать уверенность в том, что под этими словами охотно подписались бы многие современные гроссмейстеры и мастера.

Говоря о влиянии Таля на развитие современных шахмат, вспомним, что он ворвался в шахматный мир в разгар тяжелой многолетней борьбы между двумя великими представителями классического стиля – Михаилом Ботвинником и Василием Смысловым. Это была эра шахматного классицизма – мудрая, величественная, строгая, рациональная, уверенная в своей непогрешимости. Таль непочтительным ветром ворвался в храм шахматного искусства и пронесся по его тихим залам, озорно хлопая дверьми.

Бунтарская игра Таля с его интуитивной верой в то, что почти любая позиция таит в себе не исчерпанные ресурсы борьбы, его умение резко повышать атакующий потенциал фигур и пешек, его бесстрашие, всегдашняя готовность в погоне за инициативой пойти на риск, даже ценой ухудшения позиции – все это если и не нарушало основные законы шахматной борьбы, то, во всяком случае, допускало более свободное, вольное их толкование.

Под влиянием Таля многие из тех, кто ранее слепо подчинялся букве шахматного Закона, отныне стали отдавать предпочтение его духу. Это было торжеством творческого начала. Более гибкого, менее ортодоксального и, в конечном итоге, более глубокого, более современного подхода к решению шахматных проблем.

Таль в шахматах, несмотря на вынужденную реконструкцию стиля и внешнюю почтенность новой манеры игры, в душе был и остался флибустьером, искателем приключений. Его игра утоляла у миллионов любителей шахмат жажду романтики, звала к неизвестному, загадочному. Это так много! Поэтому не будем предъявлять к Талю тех требований, которые он заведомо не будет, не захочет и не сможет выполнить. Тем более что надо еще ответить на вопрос: а имеем ли мы право предъявлять такие требования?

Помню, когда Таль стал в двадцать четыре года чемпионом мира, я, как, наверное, и многие другие, считал, что это надолго. Увы, все те, кто так думал, не учли одного: Таль был мастак таскать яблоки из чужого сада, но ходить с трещоткой вокруг своих владений? Нет, это скучное занятие было не для него.

Когда Таль с таким конфузом проиграл матч-реванш, я, как и многие болельщики, был ошеломлен, даже обижен – за Таля и на Таля. Теперь, спокойно оглядываясь на события многолетней давности, я думаю о том, как это было несправедливо и просто глупо – требовать от Таля, чтобы, взойдя на чемпионский трон, он изменил свой характер, набрался вдруг благоразумия, стал предусмотрителен, расчетлив. Да, он стал практичен, даже осторожен, – но тогда, когда иначе держаться на плаву уже не мог.

Природа, создавая Таля, готовила его только на роль лидера оппозиции, и ни на какую другую роль он не годился. Если бы Таль в молодости был благоразумен, практичен, дальновиден, он, скорее всего, не стал бы чемпионом мира. Не оттого ли Таль и стремительно обошел опешивших от неожиданности Смыслова, Кереса, Петросяна, Спасского, Геллера, Бронштейна и других наших гроссмейстеров, что действовал азартно, неблагоразумно, нерасчетливо, но всегда – смело?!