Добровольцы

Глава тридцать девятая

ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ

Шли в Управленье разговоры: Кайтанов — он такой-сякой, Поспорит и дойдет до ссоры, Не ценит собственный покой. Набрался мудрости на войнах, Разнес проект в один момент. Им инженеры недовольны, Обижен член-корреспондент. Однако он работник дельный, Имеет несколько наград… Пускай на факультет туннельный Учиться едет в Ленинград. А как его семья? Теплову Со стройки отпустить нельзя. Но разлучаться им не ново, Привычно, я б сказал, друзья. Пускай они решают сами, Но вуз ему необходим. А Ленинград не за горами, И все условья создадим. Все ясно, не к чему придраться, И выдан проездной билет. Так стал Кайтанов ленинградцем По крайней мере на пять лет. Я захожу к друзьям старинным, Но Лелю нелегко застать. С кайтановским подросшим сыном Придется посидеть опять. Мальчишка здорово рисует, Про все, как взрослый, говорит, Его Вьетнам интересует И что такое Уолл-стрит. От папы вести слишком кратки, Он пишет: очень трудный год, Да телеграмму: «Все в порядке» — Раз в две недели маме шлет. У дяди Славы перемены: Он приезжал прощаться к нам, Он служит где-то возле Вены, И тетя Таня тоже там. …Мне не собрать друзей далеких, Но буду с ними я везде. Так помнят реки об истоке, Так помнят птицы о гнезде. И выпал мне отъезд нежданный. Экспрессом «Красная стрела», И ночь в пути, и день туманный Сквозь рябь вагонного стекла. В купе сосед, профессор бойкий. Зайти ехидный дал совет В квартиру Пушкина на Мойке, Чтоб знать, как скромно жил поэт. Но, времени имея мало На поучительный досуг, Я сразу бросился с вокзала Туда, где учится мой друг. Как раз звонок по-детски звонок. И странен всем, как в мае снег, Среди мальчишек и девчонок Седоголовый человек. Кайтанов! Лапы мне на плечи Кладет он грузно. «Здравствуй, друг!» Я ощущаю легкость встречи, Родную тяжесть этих рук. «Ну, что там Славик? Как там Леля? Письмо? Давай его сюда! Сегодня с лекции на волю Сбегу, — невелика беда». И мы шагаем с ним проспектом, Как жизнь, широким и прямым, Сто раз поэтами воспетым, С далеким шпилем золотым. Минуем строгие кварталы, Не клеится наш разговор… Но вот навстречу самосвалы, И виден во дворе копер. Для нас нет зрелища дороже, Для нас нет выше красоты: «Смотри! Метро здесь строят тоже, Хотя ужасные грунты». «Ты где живешь?» — «Снимаю угол». «Пойдем к тебе?» — «Не по пути!» Ужели он не хочет друга В свою обитель завести? Мне это показалось странным. Ну что ж, на нет и нет суда. Пахнуло чадом ресторанным. «А может быть, зайдем сюда? Вон в глубине свободный столик, Студент не прочь бы коньячку». В задорных разговорах Коли Улыбка прятала тоску. Но, не назвав ее причины, Он еле совладал с собой. Не любят говорить мужчины О том, что может стать судьбой. Лет через шесть в степях за Доном Услышал я его рассказ, Но, споря с времени законом, Передаю его сейчас. Отличный угол снят был Колькой: Славянским шкафом отделен, Был со столом, с походной койкой Дворец студенческих времен. Хозяйка постояльцу рада: Зимою страшной у нее Всех близких отняла блокада, Оставив горе да жилье. А как зовут ее? Не важно, И разве вам не все равно? На лампе абажур бумажный, И в комнате полутемно. Я знаю поколенье женщин, Которые живут одни, Достойные любви не меньше, Чем те, кто счастлив в наши дни. Заботливы ее вопросы. Все вечера они вдвоем… Она свои тугие косы Завяжет золотым узлом И сядет рядом, пригорюнясь, Сомкнув кольцо округлых рук. Нет, это, кажется, не юность, Вы поздно встретились, мой друг! Не очень громко, безыскусно, Сбиваясь часто, — ну и пусть! — Она стихи поэтов грустных Читает Коле наизусть. Но в этом нету вероломства: Ведь он до рокового дня Из всех поэтов (по знакомству) Читал лишь одного меня. И вспоминает виновато Он свой московский непокой: «Повадка Лели угловата, И нет в ней тайны никакой?.. А наше первое свиданье У лунных просек на виду, И комсомольское собранье Тогда, в тридцать седьмом году, И в сорок первом расставанье, Преодолевшее беду?..» Все тоньше память жизни прежней, И вот уже она — как нить. Любовь ее все безнадежней, И надо что-нибудь решить, Иначе этот взгляд печальный, Где тьма как свет и свет как тьма, Где встреча длится, как прощанье, Сведет с ума, сведет с ума. Но голосом глухим, как эхо, Хозяйке говорит жилец: «Я в общежитье переехал, Прости меня. Всему конец». И зубы стиснуты до боли, Так тяжко на душе. Но он Не зачеркнет второй любовью Все то, во что навек влюблен! Пускай всегда хранится в тайне То, что на берегу донском Мне позже рассказал Кайтанов О подвиге своем мужском. Нет, вовсе не о той победе, Которой хвастают хлюсты, А о рожденном на рассвете Высоком чувстве чистоты.