Добровольцы

Евгений Аронович Долматовский

ДОБРОВОЛЬЦЫ

Глава первая

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Меня обступают друзья и подруги, Без них не сумел бы вести я рассказ О жизни и смерти, любви и разлуке, О трудной эпохе, взлелеявшей нас. В дорогу! Поставлена первая веха, Исчеркан пока только первый листок. Тридцатые годы двадцатого века — Моих «Добровольцев» далекий исток. В Москве ослепительно жаркое лето, Котлами асфальтными полдень дымится, И в небо над городом серого цвета, Меж белым и синим исчезла граница. На новый автобус глазеет Тверская, Сбегая под горку к Охотному ряду Еще без деревьев, еще не такая, Как нынче, — открытая сердцу и взгляду. «Лоскутной гостиницы» старое зданье Стоит на Манежной. Изгибами улиц Сюда пробираемся, как на свиданье, Бодрясь и робея, спеша и волнуясь. Здесь шахты контора. Толпа молодежи У входа гудит. Невтерпеж комсомольцам; Известно друзьям и родителям тоже, Что строить метро ты пришел добровольцем, А тут медицинский осмотр — вот досада! — Встает на пути. Волноваться не надо. Гостиничный номер и узок и душен, И в этом преддверии Метростроя На древний диван из потертого плюша Присели четыре еще не героя. Четыре юнца торопливо разделись Чего вы боитесь, признайтесь, ребята? У самого рослого оспа на теле, Как дождик оставила след рябоватый. Второй худосочен. Цыплячьи ключицы, И плечи сутулые — все как угроза, что он для подземных работ не годится и тело бело как весною береза. А третий могуч. Под пушистою кожей, Как камушки мускулы ходят покато. Сидит он спокойный, немного похожий На тех молодцов, что смеются с плакатов. Четвертым был я. Но не стоит об этом… Одним рождены мы Октябрьским рассветом. Для нашей души настоящая пытка Что мы не успели в амурские дали, Что домну без нас запустила Магнитка И на Днепрострой мы чуть-чуть опоздали. «Давайте знакомиться — Коля Кайтанов», — Назвался высокий. И тут же чуть слышен Худышка поведал как важную тайну Что он парикмахер — Алеша Акишин. А третий назвался Уфимцевым Славой, Высокий, широкий, крутой, неприступный. (До локтя на левой руке и на правой Сердца и Русалки наколоты крупно.) С путевкой Сокольнического райкома Пришел он, воспитанник детского дома. Чего ж пред осмотром ему волноваться? Возьмут непременно. Лишь глянут — и точка! А мы уже знаем, что парню семнадцать, И могут не взять: не хватает годочка. Акишин к врачу отправляется первым. Идет как на казнь, распрощавшись со всеми. И доктору ясно — расшатаны нервы И слабые легкие. Трудное племя! Короткое детство совпало с разрухой, Прошло по дорогам, историей взрытым, Макуху грызя, шелушась золотухой, С большой головой, с кривоногим рахитом. Осталось поставить лишь крест на анкете: Старик отобрать самых крепких обязан. Но, слезы в глазах пациента заметив, Смущается доктор и медлит с отказом. «Послушайте, юноша! Вам не под силу Такая работа. Я просто не вправе… Вернитесь на прежнюю службу, мой милый. Ну кто Вас такого-то в шахту направил?» «Я сам, понимаете, сам! Добровольно! Пустите под землю меня! Я здоровый!» И доктор перо отложил и невольно Задумался над незадачею новой. Он выслушал сотни сердец. Проходили Сквозь руки сухие и быстрые эти Шахтеры с отметами угольной пыли, Бежавшие в город кулацкие дети, Сезонники из Пошехонья и даже Искатели льгот и рабочего стажа. А нынче растрепаны и горласты, Пошли эти самые энтузиасты. «Вот странные люди! Зачем это надо Под землю, на самое трудное дело? С такими ни удержу нету, ни сладу! Жаль мы изучаем не душу, а тело». «Ступайте домой!» — «Не уйду, не просите!» «Ну, ладно, еще пожалеете сами… Я вам разрешаю, я просто вредитель… Теперь берегитесь: мы в сговоре с Вами!» «Спасибо, спасибо!» — И пулею к двери, Туда, где, нагие, на плюше потертом Сидим мы втроем, сомневаясь и веря, Гадая, что сделает доктор с четвертым. Кайтанов пошел на осмотр. Он спокоен, Как перед атакой испытанный воин. Первейший арбатский драчун и задира, Он полон достоинств и даже раздетый. (Мы сразу увидели в нем бригадира, И он, вероятно, почувствовал это.) А доктор все пишет свои заключенья, В старинной манере перо нажимая, Причин учащенного сердцебиенья, Пожалуй, как следует не понимая. Я позже узнал ощущенье полета, Но мы его в праздничный день испытали, Когда проходные открылись ворота И мы наконец-то шахтерами стали. Великое время заборов дощатых, Звезды автогенной и пыли цементной. В брезентовых робах проходят девчата, И наше волненье им слишком заметно. Осыпали смехом, как мелкою дробью, Но Коля на них посмотрел исподлобья — И только одна продолжала смеяться, Противясь какой-то неведомой силе, Опасной, когда тебе лишь 18. Была эта девушка широколица, Со вздернутой маленькой верхней губою, На острую шутку, видать, мастерица, Курноса, румяна, довольна собою. Сквозь этот веселый огонь, как в атаку, Мы шли вчетвером, улыбаясь неловко, Средь ящиков, бочек и рельсов к бараку, Где каждый по списку получит спецовку.