Добровольцы

Глава тридцать пятая

БЕРЛИНСКАЯ ПОДЗЕМКА

По крыше, зеленой от окиси меди, Сжимая древко самодельного флага, Уже смельчаки добирались к победе Под страшным обстрелом на купол рейхстага. А нам с бригадиром пришлось по-иному Дойти до победы, дорогой особой: Мы шли под землей с фонарями, как гномы, Ручные гранаты швыряя со злобой. Был путь наш, пожалуй, не менее трудным, — Строителям вышло ползти, как нарочно, В метро, что зовется у них унтергрундом, Пять суток бессонных во тьме полуночной. С Кайтановым я повстречался случайно. Давно мы не виделись — более года. Фонарики наши скрестились лучами Под мутной капелью бетонного свода. Он звонко и молодо крикнул мне: «Женька! Тебя не хватало! Не лезь без оглядки! Тут можно взорваться, смотри хорошенько, Держись за мои боевые порядки». В квартале одном от позиции нашей В своем бетонированном подземелье Рейхсканцлер и фюрер, страну потерявший, Уже принимал ядовитое зелье. И умер он с Евой своей и собакой Как раз перед нашей последней атакой. В разбитом Берлине в канун Первомая Кончалась вторая воина мировая. Но здесь, под землей, продолжалось сраженье, В туннелях поверхностного заложенья. Мы шли, как проходчики, сжав автоматы, По метру туннель у врага отбивая. Пред нами отборные были солдаты, Грозящая гибелью тьма огневая. Но фюрер безумный последним приказом Призвал на подмогу стихию природы, — И вдруг через шлюзы, открытые разом, В туннели нахлынули черные воды. Из Шпрее и мутного Ландвер-канала, Как кровь из артерий, вода прибывала. Мы слышали хрип захлебнувшихся немцев, Последний отчаянный вопль человечий. Минута — и вот уже некуда деться, Холодные волны по пояс, по плечи… Бушует в туннелях весенняя Шпрее. И Коля зовет на поверхность скорее, И все это, кажется, очень похоже На то, как прорвался плывун под Неглинной… Был с нами Акишин, мы были моложе И не собирались идти до Берлина. Вот здесь перекрытье разрушили бомбы, И виден весеннего неба кусочек. Скорее нам выбраться в этот пролом бы! Вода ледяная кипит и клокочет. Мы вылезли мокрые, злые как черти, Как будто в гостях побывали у смерти. Нас улица встретила странным молчаньем: Рассвет словно в пекле пожаров разварен, И простыни ветер, как флаги, качает Над толпами немцев на грудах развалин. Мы далее поняли сразу, что это И есть долгожданная наша победа. Понять ее силу нам некогда было: Саперы пошли обезвреживать мины, А Коля был вызван к начальнику тыла И выехал срочно в предместье Берлина, Названье предместья как будто бы Цоссен. Весенних деревьев прозрачная просинь. Был штаб расположен в уютненькой вилле, Оставшейся целой в событиях бурных. Вниманье Кайтанова остановили Портреты хозяина в рамках фигурных. «Знакомая личность! Как будто когда-то Мы где-то встречались… Вот странность… А впрочем, Обычнейший немец в пилотке солдата, В мундире врага, не в костюме рабочем». …Штаб тыла загружен был новой работой — Снабженьем берлинцев крупою и мясом. Гигант-интендант, красный, в бисере пота, Орал в телефоны сорвавшимся басом: «Вас жители ждут! Выдвигайте скорее Походные кухни на Франкфурт-аллее!» В день взятья Берлина так странно звучало В поверженном городе жизни начало. Кайтанов представился. «Вот и прекрасно, — Сказал интендант. — Вы строитель?» «Так точно». «Придется заняться работой опасной: Снять мины в подземке приказано срочно. Потом мы дадим вам полгода, пожалуй, И вы восстановите эти туннели». А Колино сердце заныло и сжалось, Все мысли о доме, как порох, сгорели. «Так, значит, наш путь не закончен в Берлине, Придется остаться еще на чужбине!» Он выехал в комендатуру Берлина — Взять планы метро. У массивного входа Берлинцы шеренгою строились длинной. Какого здесь не было только народа! Обман, унижение, хитрость и радость Сплетались в клубок в этом гуле и гаме. Поодаль, у старой чугунной ограды, Стоял человек в полосатой пижаме. С крестом на спине и руками скелета, С бескровным лицом известкового цвета. Он что-то по-русски спросил у гвардейца, И Коля к нему повернулся невольно. Чтоб в эти глаза молодые вглядеться, Кайтанову было секунды довольно. «Так это же Фриц! Это наша бригада!» Чуть-чуть не сшибив проходившую немку, Он бросился к Фрицу: «Тебя мне и надо, Пойдем восстанавливать вашу подземку!»

Глава тридцать шестая

ПЕЧАЛЬНЫЙ НОЧЛЕГ

Любимые, всегда вы ждать должны. Стихи о скором возвращенье лживы — Не сразу возвращаются с войны Те, что сражались и остались живы. А тех, кто не вернется никогда, Их тоже терпеливо, безнадежно Должны мы ждать. Пускай идут года, Навек расстаться с ними невозможно. К сорок шестому году, к январю В Москву мы возвратиться обещали. Но я пока неточно говорю — Ведь нас закинуло в такие дали! Уфимцев переброшен на восток, Несет патруль над городом Пхеньяном. Война там кончилась в короткий срок, Согласно утвержденным в Ялте планам. А мы в Берлине, Николай и я. Он на строительстве, а я в газете. Вы сами понимаете, друзья, Что мы за целый мир теперь в ответе. Настала напряженная пора — Германия рассечена на зоны, Большой Берлин разбит на сектора, И в каждом жизнь своя, свои законы. Открыл, какую мощь таит уран, Забытый родиной бездомный физик И растревожил жизнь планет и стран, Грядущее отринув иль приблизив. Не потому ли так надменно горд Союзник наш — студентик в белой каске, Сидящий за рулем в машине «форд» Двухцветной сногсшибательной окраски. У них есть бомба. Будет ли у нас? У них есть хлеб. Моя страна в разоре. …В ту пору я уволен был в запас И стал в дорогу собираться вскоре. Метро, где Фриц директором теперь, Работает уже. Так, значит, Коле Сниматься можно. Дня не утерпеть! «Ну, бригадир, поедем вместе, что ли!» До Бреста скорый поезд нас довез, А дальше на попутных мы решили, Обратный путь — дорога вдовьих слез, Улыбок девичьих и снежной пыли. Отечество! При имени твоем Волненье перехватывает горло. Старинным русским словом «окоем» Твой горизонт я величаю гордо. И верно — не измерить, не объять Полей, где шли мы, истекая кровью. Идем к тебе, чтоб жить и побеждать И снова верность доказать сыновью. Нас возле Минска встретила зима, Развалины прикрыла и болота. Как магистраль московская пряма! Крылатым стань — бери разгон для взлета! Наш грузовик испортился опять — Мотор был старый и дурного права. Придется где-нибудь заночевать. Вот Орша — километра три направо. Три километра пройдены давно, Но Орши нет. Иль прошагали мимо? Пустынно здесь, безлюдно и темно, И стелется печальный запах дыма. Но вот пробились тонкие лучи На уровне сапог невесть откуда, И золотая бабочка свечи В окне подвальном мечется, как чудо. То, что чернело глыбами земли, Как город проступило из-под снега. Сказал Кайтанов: «Вот мы и пришли, Но, кажется, здесь не найти ночлега». Приют был все же найден кое-как В подвале — общежитии горкома. Нас обнял незнакомый полумрак, Но мы себя почувствовали дома. Кровати тесно выстроились в ряд, Торчит свеча в коробке папиросной. Калачиком у стенки дети спят, Оставив инстинктивно место взрослым. Бесшумно плачет сыростью стена, На ней распяты куртки и жакеты, И партизанская медаль видна На кофте плисовой, поверх газеты. Любая койка — площадь всей семьи, Но две кровати посреди пустые: То уступают нам места свои Какие-то ребята холостые. Давай уснем, давай скорей уснем, Укроемся шершавым одеялом. Мы дома… Это наш, советский дом, Здесь люди служат высшим идеалам, Здесь черный хлеб по карточкам дают, Он неподкупен — потому и сладок, Что вспоминать стеклянный вилл уют, Пуховиков крахмальный беспорядок! Я тяжело проснулся, весь в огне, Наверное, не отдохнув и часу. Почесываясь, Колька буркнул мне: «Тут от клопов проклятых нету спасу!» Потом влилось рассвета серебро Сквозь щели кровли, как на дно колодца. Картошка мерно падала в ведро: Буль-буль… Она здесь бульбою зовется. И семьи тихий разговор вели, И школьники тетрадки собирали. Мы встали, поклонились и ушли, Чуть горбясь от нахлынувшей печали. А утром здесь еще видней беда: Пожарами обглоданные стены, И лестницы уходят в никуда, И прямо на земле стоят антенны… Летит к родному дому напрямик Отстроенная заново дорога. Опять гремит попутный грузовик, И Николай в пространство смотрит строго. Он говорит: «За столько лет войны Я ничего не видел в жизни горше, И мы запомнить навсегда должны Ночлег в разбитой, разоренной Орше».