Страница 50 из 61
Наконец подводники приступили к основному погружению. Удача и тут сопутствовала им. И вот наступил волнующий момент: взята глубина двести двадцать метров!
Перед погружением Келлер волей-неволей вынужден был поделиться кое-какими секретами со своим спутником. Ну что ж, реклама — а именно ее и добивался Келлер — требует жертв.
Но предоставим слово самому Кеннету Маклишу. Корреспондент «Лайф» начинает свой рассказ после одного из тренировочных погружений у Бризаго:
«Мы стащили кислородные маски и поднялись наверх в маленькое кафе. Я попросил Келлера еще раз повторить мне то, что я мог и должен был знать о его методе.
— Я сказал вам почти все, — ответил Келлер, — кроме состава смесей и того, как мы их рассчитываем.
Он колебался минуту.
— Но даже если я скажу, какими газами мы будем пользоваться и на каких уровнях, вы не откроете секрета. Вы сможете точно повторить данное погружение, но вы не сумеете сделать расчет для другого. Весь секрет в методе расчета. И мы должны сохранить его, так как иначе не получим денег для дальнейшей работы. А нам нужна куча денег.
Он откинулся и стал сосать кофе через соломинку… Наконец он вернулся к делу:
— Вы знаете, что мы пользуемся разными смесями и что мы начинаем и кончаем вдыханием чистого кислорода. Это облегчает начало спуска и уменьшает время декомпрессии. Но ниже пятидесяти футов мы вдыхаем три различные газовые смеси. Во всех есть кислород, но мы уменьшаем его количество с глубиной. Чем больше давление, тем меньше кислорода… Между прочим, я думаю, что мне нужно взять с вас бумагу, перед тем как мы нырнем.
— Отпущение на случай неудачи?
— Да. Но в конце концов это не имеет значения. Если вы не подниметесь, то же случится и со мной.
Перед началом спуска приехал из Цюриха доктор Бюльман. Он сидел на плоту мрачный и сосредоточенный…
Но вот погружение началось.
В наушниках я слышу голос сверху: „Один метр, три метра, девять, переходите с кислорода на первый газ, двадцать метров, тридцать, отлично…“
Мы спускаемся из сумерек верхнего слоя в безлунную ночь глубоководья. Я энергично выдыхаю носом, чтобы уменьшить боль в ушах. Дышать легко. Келлер подбадривает меня условленным жестом.
„Сорок пять метров, — звучит голос, — пятьдесят пять, смените газ!“
Келлер присоединяет свободный конец своей дыхательной трубки к одному из баллонов. Убедившись, что газ идет, он отключает трубку, по которой подавалась предыдущая смесь. Затем он делает то же со мной. Я ощупываю свои трубки. Все на месте.
Голос сверху продолжает отсчитывать метры: „Семьдесят, семьдесят пять…“ Слышно, как кто-то наверху кричит: „Быстрее, быстрее! Девяносто, девяносто пять, сто. Приготовиться, сто метров, смените газ!“
Снова Келлер переключает трубки. Перед тем как переключить мои, он пристально смотрит на меня. Вскоре я узнаю почему. На этот раз газ подается „на пределе“. Дышать почти нечем, причем „воздух“ очень холоден, холоднее воды вокруг нас. Зубы ноют. Пытаюсь сказать „о’кэй“, но не удается. Все же оказывается, что можно продержаться на этом рационе. Пальцем показываю Келлеру вниз: давай дальше. Келлер снова возится с трубками. Ага, он подключает еще один баллон. Стало заметно лучше. Спуск продолжается. „Сто шестьдесят… сто семьдесят… Двести… Двести десять метров!..“ Спуск занял 7 минут 30 секунд.
Я оглядываюсь. Слабый свет наших фонариков сразу же тонет в темноте. Вокруг нас черная пустота.
Келлер пишет на специальной дощечке: „Холодно, но ого!“ Я царапаю в ответ: „Поздравляю!“
Начинается подъем. Мы поднимаемся с той же скоростью, что и пузырьки газа, который мы выдыхаем. Их так много, что я не вижу Келлера. Я наклоняюсь, чтобы разглядеть его. Он, видимо, делает тоже, и наши маски сталкиваются. Мы на глубине ста десяти метров.
Бюльман предупреждает Келлера по телефону, что последние двадцать метров надо подниматься двадцать шесть минут. Его строгий голос напоминает мне, что если мы схватим кессонную болезнь, то это произойдет скорее всего в ближайшие минуты. Но пока никаких симптомов. Нам предлагают переключиться на кислород. Слышно, как на плоту кто-то смеется. К нам с аквалангом ныряет помощник Келлера Штирнеманн. Он жестами спрашивает, все ли в порядке. Мы киваем в ответ, хотя я вижу, что у Келлера внутри маски кровь и пена. Потом выяснилось, что кровоточил нос. Штирнеманн вопросительно показывает Келлеру на маску. Тот отмахивается. Штирнеманн пожимает нам руки и поднимается наверх. Его сменяют два фотографа.
Сейчас впервые мы ощущаем холод воды. Хотя здесь, у поверхности, она значительно теплее, чем в глубине. Чтобы согреться, обхватываем друг друга и начинаем танцевать какой-то дикий танец. Сверху нам транслируют джазовую мелодию. Когда она кончается, начинаем орать в телефон что-то такое, что нам кажется очень остроумным. Через некоторое время неуверенный голос сверху спрашивает: „Мистер Маклиш, как у вас дела? Все в порядке?“
Мы выбрались на поверхность через час после начала погружения. По показаниям приборов мы спустились на глубину двухсот двадцати двух метров. Я подошел к Келлеру, чтобы поздравить его еще раз и спросить, что же произошло на глубине.
— У меня одно время не хватало воздуха, — сказал я.
— У меня тоже, — ответил Келлер. — Что-то разладилось. Но мы исправим. В следующий раз будет лучше…»
— Трудности появились на стовосьмидесятиметровой глубине, — вспоминал об этом погружении сам Ганс Келлер.
Неожиданно стало все труднее дышать через вентиль. Я наблюдал за Маклишем. Он, очевидно, также испытывал трудности. Но он хотел продолжать. Мы все еще погружались. Дышать становилось все труднее. Создавалось впечатление, что мы дышим через соломинку. Я судорожно размышлял, какая авария могла произойти. В барокамере ничего подобного ни разу не происходило. Мы достигли глубины двухсот двадцати метров. Я дал сейчас же сигнал к возвращению. Мои друзья на поверхности взялись за дело горячо и быстро, подняли нас кабелем на сто метров. На стосорокаметровой глубине вновь возобновилось безупречное дыхание. На пятидесятиметровой глубине показались проблески света, мы услышали музыку по телефону. Дальше все было совсем просто.
Я думаю, что трудности с дыханием возникли из-за обледенения резиновой мембраны, пропускающей воздух. На глубине двухсот метров мы ежеминутно потребляли пятьсот литров газа. Смесь при вдыхании сильно разрежалась и охлаждалась до минус двадцати градусов, хотя вода вокруг имела температуру плюс четыре градуса.
Проблема границы абсолютной глубины погружений для человека должна быть настоятельно поставлена перед наукой. До сих пор речь шла о том, чтобы достигать глубины 200–300 метров с легкостью, гарантирующей практически допустимые нагрузки. Эта цель, которая теперь фактически достигнута, делает возможным практическое освоение континентального плато.
— Но можно ли погружаться еще глубже? На 500, 1000, 4000 метров? Где лежит предел? — спрашивает Келлер.
Новейшие исследования свидетельствуют о том, что уже глубина в 3000 метров для человека недостижима. Трудности вопреки распространенному мнению оказываются косвенного порядка.
Само по себе действие давления окружающей среды не является проблемой.
Амеба, например, рассуждает Келлер, может погружаться на глубину 10 тысяч метров, если температура ее тела постепенно изменяется. Но для высших животных, а тем более для человека, такие метаморфозы температуры тела практически невозможны.
— Видимо, — считает Келлер, — при попытках проникнуть на очень большую глубину нам придется пережить нечто подобное сильной лихорадке. Очевидно, — рассуждает он далее, — на такой глубине можно было бы жить, пользуясь особыми медицинскими препаратами. Но пока что это утопия, потому что мы не знаем, какие реакции организма будут нарушены. Как показывают лабораторные исследования, необратимые реакции в живых тканях наступают при погружении на глубину более трех тысяч метров.