Страница 7 из 119
Социалистические мечтания — это у нас, видимо, семейное. Этот путь я, наверное, проделал уже после гибели Саши. Но как здесь все схоже.
Папка с документами из архива пахла особой, удивительно тонкой и въедливой, книжной пылью. Многое из того, что создала история, навсегда растаяло в этой пыли. В том числе и Особое присутствие Сената. Не гражданский суд, а некое спецобразование с более жестким подбором судей. Недаром именно в России сложилось такое замечательное словосочетание — «суд неправедный». Заведомо неправедный. Ах, эта привычка российского правительства надеяться больше не на закон, а на это самое спецобразование, на давление власти. Власть раз попробовала так называемой демократии в деле Веры Засулич, — террористки, проникшей с револьвером в приемную петербургского градоначальника Трепова под видом просительницы Козловой («первая попавшаяся фамилия», — объяснила она в суде), чтобы покарать его за приказ о позорном сечении розгами политического арестанта, студента Андрея Емельянова, который во дворе дома предварительного заключения будто не снял перед ним шапку, — а получила демократический сюрприз — голубушку террористку, сумевшую-таки произвести выстрел в ненавистного самодура, присяжные самодержавной страны оправдали. Правда, уже на следующий день власть опамятовалась, и за подписью генерала Козлова — еще один «первый попавшийся» или козел отпущения? — участковым приставам было разослано секретное распоряжение: «принять самые энергичные меры к розысканию и задержанию дочери капитана Веры Засулич». Но капитанская дочь, в отличие от пушкинской, не надеясь на монаршую милость, успела скрыться в Швейцарии. (Там, спустя 17 лет после процесса, я с ней и познакомился.) В общем, власти перестали играть в эти игры, предпочитая привычную надежду на верную диктатуру и давление государства. А что такое государство, как не машина для подавления всех классов общества в интересах правящего? Кто-нибудь знает другие примеры? И в этом смысле можно оправдать и батюшку царя, и Особое присутствие: они действовали по своим, загодя принятым правилам. Но не говорите тогда, господа, о христолюбии и гуманности, коль под песни об этой самой гуманности и любви к ближнему на террор отвечаете террором. Это ли удел сильного?
Многие мысли Саши уже при первом же быстром чтении обожгли меня своей точностью и прямотой. Мне отчасти показалось, что это мои затаенные мысли. Поэтому и запомнились дословно, как мои. Он формулировал все, касающееся политики и общественной жизни, с удивительной отвагой естествоиспытателя, привыкшего оперировать фактом и описывать этот факт, стремясь к выявлению сути. И это, повторяю, он делал, имея за плечами всего 21 год.
«Террор есть та форма борьбы, которая создана XIX столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства. Русское общество как раз в таких условиях, что только в таких поединках с правительством оно может защищать свои права… Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь…»
Террор — специфически русская ситуация, где невозможна никакая открытая пропаганда не только социалистических идей, но и общекультурных. И если нет интеллектуального соревнования, то какое остается? А теперь подставьте вместо шокирующего слова «террор» — «диктатуру пролетариата»… Большевики и были тем меньшинством, которое осознало свою правоту во имя большинства. «Дайте мне точку опоры — я переверну земной шар». А точкой опоры стала партия. Сколько было споров и сомнений с первых же дней ее создания! Мне-то всегда было ясно, что только сила способна противостоять силе царизма и его государства.
Плеханов, Мартов, Струве, Аксельрод… Бывшие друзья, которым история доказала, что они были не правы… Очень точно говорил Саша об интеллигенции. Можно ее, как я, глубоко не любить за эгоизм и презирать за предательство социальных слоев, откуда она вышла. Вот Горький, босяк, шпана, а как любит приобщенность, дружит не только с артистками Художественного театра, но и с великими князьями. Любят они запах салона, но настоящая интеллигенция, врачующая и учительствующая, исследующая и работающая на заводе и в шахте, она помнит полунищий поповский или учительский дом, где проходила ее юность, скрываемую нищету и до глубины души сочувствует темному и одурманенному поповщиной и водкой народу. Это опять мысль Саши: «Русское общество отличается от Западной Европы двумя существенными чертами. Оно уступает в интеллектуальном отношении, у нас нет сплоченных классов, которые могли бы сдерживать правительство… Для интеллигентного человека право свободно мыслить и делиться мыслями с теми, кто ниже его по развитию, есть не только неотъемлемое право, но даже потребность и обязанность…» А может быть, нас так воспитали родители, может быть, это семейная привилегия и традиция так думать?
Что чувствовала мама, когда слушала речь своего сына, которого еще совсем недавно учила завязывать бантиком шнурки на ботинках и не есть с ножа? Она думала: когда и как он стал таким? Нет, теперь уже спокойно можно дать ответ: начало теории и маленькая практика превратили наши смутные представления о лживости правопорядка в уверенность. Собственно, мы все проходили через это.
Самое трудное, как я уже сказал, говорить об истоках, особенно когда анализируешь собственную судьбу. Все складывалось в такой сложный состав, что снова выделить ингредиенты немыслимо. Кто повлиял? Как? Какими путями проходило это влияние? Ну конечно, в первую очередь повлиял Маркс. Его учение универсально и законченно. Логически оно скруглено, как яблоко. В нем всеобъемлющая система доказательств, которые действуют на человека и проводят его перенастройку. Но, собственно, и Маркс, и все, о ком я буду говорить дальше, отличались общей страстью революционера, а именно: полны сочувствия к людям, которые внизу, чье существование трагично и лишено элементарных условий жизни. Мы часто слышали, что мы утописты, наши цели призрачны, мир не поддается радикальной перемене и формула «богач — бедняк» вечна и неизменна. Миропорядок смоделирован самой природой человека, его медленно меняющейся психологией, стремлением к власти и господству над себе подобными. Ну, а если другой человек не согласится с таким порядком вещей? Вот чего я не пожелаю любому — так это того, чтобы в его душе угнездилось мучительное беспокойство революционера, страсть к социальному переустройству жизни. Судьба такого человека трагична и обречена. Как правило, здесь несложившаяся семья, внешние признаки расстроенной и сломанной жизни. Счастье или неудачи чужой жизни — это потемки. Жизнь моего брата Саши внезапно оборвалась, трагически пресеклась в двадцать один год, в год расцвета. Но перед ним и позади него — целая шеренга русских революционеров, людей, одержимых страстью к совершенствованию мира, идеалистов, не верящих в неизменность человеческой природы с ее якобы вечной страстью к власти. Они сами поставили перед собой задачу сблизить людей, сломать социальную предопределенность судеб, когда одни всегда на гребне жизни, другие всегда на дне. Люди, одержимые революцией, стоят перед моим внутренним взором, и им я обязан своим медленно, а порою и мучительно складывавшимся мировоззрением.
Но с кого все началось? Кто из них дал первый импульс? На потомственного дворянина Владимира Ульянова решающее умственное влияние, сопоставимое разве с силой толчка, сдвигающего неподъемную массу с привычного места, оказал провинциальный попович Николай Чернышевский. Это и неудивительно. «Что делать?» Чернышевского — самая читаемая книга среди молодежи в 70-е годы. И все же тот первый толчок имел лишь эмоциональный характер, он не ответил на базовый вопрос логики предлагаемых событий: а подобное возможно ли в принципе? Не иллюзию ли и сказку нарисовал писатель? Вопрос инструмента был вторым. Кстати, об инструменте. Именно Чернышевский, этот деликатный интеллигент в очках, предложил еще за десять лет до моего рождения чисто русский инструмент. Конечно, тогда он думал о самом угнетенном классе российского общества — о крестьянах. «Русский человек» — именно под таким псевдонимом написал свое «письмо» из России саратовский попович сыну московского барина в Лондон, в «Колокол». «Наше положение, — кажется, так писал этот знаменитый печальник крестьянства, — невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не может. Перемените тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь!» Инструмент и технология. Действительно, в революции не бумажной, не кабинетной, а в действенной, часто кровавой, сначала останавливающей, а потом поворачивающей вспять тяжелое движение корабля, вопросы принципов всегда идут рядом с проклятыми, не укладывающимися в теорию вопросами технологии.