Страница 5 из 119
Итак, повторяю: Маркса я в гимназии не штудировал. Я даже помню, что в последнее лето перед трагической смертью Саша именно читал Маркса, и мне это не было интересно. Я пролистал его книгу, не увлекся и начал перечитывать любимого Тургенева. Мы жили тогда в одной комнате с Сашей в нашем симбирском доме. Кстати, чтобы не было последних недомолвок относительно нашего семейного благосостояния — дом родители купили лишь в 1878 году, только после девяти лет жизни в Симбирске и когда поднакопили денег, а до этого вместе со скарбом и детьми кочевали по частным и служебным квартирам. Саша читал, сидя за столом, политико-экономическую литературу, хотя и учился на естественном факультете, а я, лежа на своей койке, в который уже раз перечитывал роман «Отцы и дети». Уже потом, вспоминая то лето, я подумал, что Базаров мне отчасти напоминал Сашу. Тогда я был никаким не марксистом, а просто насмешником, подтрунивавшим над товарищами и язвительно рассуждавшим о гимназических учителях и городском начальстве, но уже почти марксистом был Саша. Сами условия жизни распространяли социальные учения. Позже я узнал, что незадолго до смерти брат перевел с немецкого «Введение к критике философии права» Гегеля. Эта длиннющая статья была потом издана «Народной волей» в виде брошюры в Женеве с предисловием Петра Лаврова.
Мне слишком все легко давалось. Жизнь предлагала массу удовольствий: зимой коньки, летом купание в Волге и всегда книги, шахматы, домашние развлечения, пение и музицирование. Кто бы мог сегодня из моих товарищей по Совнаркому предположить, что в юности я певал даже арию Валентина из «Фауста» Гуно? Взглянуть на окружающую действительность критически, право, было некогда.
Конечно, Саша был удивительный человек. От него исходил какой-то нравственный магнетизм, притягивавший людей. Сестра Аня, когда мы как-то вспоминали наши детские годы, рассказала, что, если меня спрашивали, как я поступлю — касалось ли это времяпровождения или выбора блюда за обедом, — я неизменно отвечал: «Как Саша». Я хотел быть во всем похожим на него. Но мы были все же очень разные, и в дальнейшем эта разность приводила ко всяким шероховатостям в отношениях. Саша был больше дружен с Аней, и они постоянно о чем-то шептались. Саша внутренне и даже внешне скорее походил на мать, а вот я больше похожу на отца. Я бы даже сказал, что в юности Саша был отчетливо глубже и содержательнее меня, но его смерть заставила меня внимательно посмотреть и вокруг, и вглубь себя. Ему ведь был только 21 год, когда закончилась его жизнь. И в этом возрасте он уже вошел в историю. Как бы потом, размышлял я в те годы, ни повернулась официальная, писаная история России, но человека, во имя высокой цели бескорыстно (зная, что наверняка погибнет) занесшего руку на царя, уже не забудут. Не получится забыть. Этим царем был Александр III — отец последнего российского императора Николая II.
Внешняя канва этого дела хорошо известна всей читающей публике. Реформа Александра II, царя-Освободителя, не принесла баланса и успокоения в обществе. Помещики владели наибольшим количеством земли, и крестьяне, ранее работавшие на барщине, мало чем отличались от тех же крестьян, которых сегодня помещики нанимали в батраки. Не надо думать, что лозунги, прокламации, листовки — это изобретение нового времени, а раньше общество жило в гармонии, нарушаемой раз в столетие крестьянскими бунтами. И в Симбирске, в так называемом захолустье, в дни моей юности можно было встретить листовку на телеграфном столбе, в которой было написано: «Смерть царю». Россия с ее крестьянской общиной была страной, неизменно тяготевшей к идее равенства. В стране всегда были люди, желавшие изменить ненавистный и несправедливый социальный строй и улучшить положение простых людей. Это лежит в природе человечества. Вот отшумели на Сенатской площади декабристы, вышедшие из среды просвещенного дворянства. Отгремел Герцен, определив картину общественного бытия. Уже давно был написан провидческий роман Чернышевского с заголовком, определившим работу общественных сил на многие десятилетия, — «Что делать?».
Этот вопрос для страны был настолько актуален, что в 1902 году я позволил себе повторить его в заглавии собственной книги, связанной с задачами и организацией партии. Еще один памятный венок бесстрашному правдолюбцу! Время бежало быстро. Сосланный за «расшатывание устоев» писатель вернулся из ссылки. Надежда, что правительство, почувствовав изменение сил на общественной арене, само произведет соответствующие реформы, — эта иллюзия давно растаяла, но сам вопрос не был снят. Об этом свидетельствует не только пролетарский Горький, но и мещански-интеллигентский Чехов в «Вишневом саде». Здесь же и характеристика современной ему интеллигенции, с которой я, кстати, совершенно согласен: «У нас, в России, работают пока очень немногие. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока неспособно. Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят «ты», с мужиками обращаются как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате. Везде клопы, смрад, сырость, нечистота…» Но только следует понять — эти мысли возникали далеко не у всех. Обыватель жил, как премудрый пескарь, своей тихой жизнью, и ему не было дела до страданий и жесточайших жизненных условий других. Его самовар кипел, сахар продавался в лавочке, а малина для варенья была из собственного сада.
Группа, организовавшая покушение на Александра III, была очень неоднородна. Главная идея, овладевшая умами этих молодых людей: методом непрекращающегося террора заставить правительство изменить фундаментальные законы общества. Саша полагал: террор должен не столько быть обращен к главным фигурам режима, сколько быть систематическим. Эта небольшая группа революционеров взяла себе старое название уже разгромленной «Народной воли», знаменитой революционной группы, подготовившей и осуществившей убийство Александра II.
Мне не ответить на вопрос, как Саша стал революционером. Мне даже не ответить, как революционером стал я. Наблюдение за действительностью? Отчасти. Логическая конструкция ума, которая не позволяла при единстве человеческой природы и общности допускать угнетение одного человека другим? Возможно. Понимание законов возникновения прибавочной стоимости, открытых английскими экономистами? Может быть. Знакомство с учением Маркса, говорящего о неизбежной смене одной общественной формации другой и проведшего поразительные наблюдения над капитализмом? И оно тоже. Марксова гипотеза изменения мира и перемены его основ казалась наиболее приемлемой. Я не могу сказать о себе наподобие какого-нибудь либерального писаки, что мое сердце невыносимо страдало при виде того, как безысходно живут бедные люди, рабочие и крестьяне. Но сама по себе казалась увлекательной возможность повернуть дело так, чтобы кто был ничем, стал всем. В молодые годы я, конечно, виделся себе таким человеком, который мог бы взяться за это. Если я что-то и сделал, то не только потому, что был самым подготовленным и талантливым, но и благодаря стечению обстоятельств. Была еще одна причина: я жил только делом, как никто, я ждал революцию. Знал о магическом свойстве слова реализовываться в действительность, а больше меня и с такой маниакальной настойчивостью никто о революции не говорил. Я, словно мышь, днем и ночью грыз круглый, как держава, сыр, называемый империей. Она развалилась, когда в ней было уже понаделано столько мышиных ходов.
Когда в апреле 1917 года я вернулся в Россию в знаменитом «пломбированном вагоне», ко мне обратились с просьбой написать о себе. Я не закончил этого отрывка, но хорошо помню, как он начинался: «Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Родился я в Симбирске 10 апреля 1870 года. Весной 1887 года мой старший брат Александр казнен Александром III за покушение 1 марта 1887 года на его жизнь…» Почему в этом отрывке о себе я уже в третьей фразе заговорил о Саше? Здесь же необходимо отметить, что я родился в год первых больших стачек в Петербурге, когда Карл Маркс написал прокламацию к членам русской секции I Интернационала: «Ваша страна тоже начинает участвовать в общем движении нашего века». Без лишней патетики — мне кажется это символичным.