Страница 18 из 152
Когда они снова подъехали к станции, Ростопчин как стрела вылетел из саней и через минуту вернулся, держа что-то в руке.
— Ну, теперь догоняй, мчись что есть духу!.. Видите, это фонарь, — запыхавшись, говорил он, обращаясь к Сергею, — теперь на каждом шагу будут курьеры, и если окажутся письма, то с помощью этого фонаря он будет иметь возможность прочесть их в карете.
Предположение Ростопчина скоро оправдалось: первый же курьер был с письмом от великого князя Александра. Ростопчин подбежал к карете и подал зажженный фонарь цесаревичу.
— Merci, mon ami! — сказал Павел. — Я именно думал о том, как хорошо бы читать письма так, чтобы не было остановок. Весьма благодарен! — повторил он, ласково кивнув головою.
Снова помчалась карета, за нею трое саней. Но этот кортеж с каждой верстой все прибавлялся, потому что навстречу один за другим попадались курьеры. Цесаревич приказал не останавливаясь их опрашивать и, если с ними не было писем, ворочать обратно. Прочтя письмо сына, он увидел, что нельзя терять ни минуты, и то и дело стучал в переднее окно кареты, давая этим знать кучеру, чтобы он гнал лошадей. Однако все же пришлось остановиться. Попался курьер с новым письмом, и в то же время одна из лошадей как-то зацепила за постромки. Письмо не заключало в себе опять ничего нового: «Она еще жива».
Пока прислуга возилась около лошадей, Павел Петрович вышел из кареты и подошел к саням, в которых находились Ростопчин с Сергеем.
— Ваше высочество! — сказал Ростопчин. — Обратите внимание на красоту ночи… Как светло и тихо, какая игра облаков вокруг луны! Стихии будто пребывают в ожидании важной перемены и торжественно молчат…
Цесаревич поднял голову, взглянул на луну. Сергей ясно различил, как крупные слезы блеснули на глазах его и тихо скатились по щекам.
Вдруг Ростопчин, действительно растроганный, но в то же время верный себе, то есть не упускавший без расчета ни одной минуты, довольно резким движением схватил цесаревича за руку и каким-то вдохновенным голосом проговорил:
— Ah, quel moment, monseigneur, pour vous! [10]
Павел ответил ему крепким пожатием и тихо, не отрывая взгляда от неба, сказал:
— Attendez, mon cher, attendez. J'ai vécu quarante deux ans. Dieu m'a soutenu; peut-être, me do
Затем он поместился в карету, из которой на мгновение выглянуло заплаканное лицо великой княгини.
Остановок больше не было, и в половине девятого весь поезд уже мчался по петербургским улицам.
Дворец был наполнен народом. На всех лицах изображались ужас и волнение. Несмотря на эту толпу, мелькавшую по всем комнатам, не было слышно почти никакого шума; шепотом передавались вопросы и ответы, касавшиеся только одного предмета — «что с нею?..»
Цесаревич взял под руку жену и, обернувшись к приехавшим вместе с ними, сказал:
— Идите туда, мы сейчас будем…
Все поспешили на половину императрицы. У дверей спальни была целая толпа, но немногие решались войти. Однако никто не остановил Ростопчина и Сергея, когда они входили.
Императрица по-прежнему лежала на матраце, на полу, возле кровати. Роджерсон и несколько других докторов стояли на коленях вокруг нее, следя за ее дыханием и за ее пульсом. Марья Саввишна Перекусихина, с распухшим от слез лицом, то и дело прикладывала к губам Екатерины и отнимала потом платки.
Сергей подошел ближе и невольно содрогнулся. Лицо Екатерины было темно-багрового цвета, глаза закрыты, а изо рта текла черноватая материя. Явственно слышна была хрипота, которая одна только и являлась для окружавших признаком жизни, не покинувшей еще это неподвижное тело.
В нескольких шагах от матраца, на кресле, придвинутом к кровати, сидел Зубов. Он бессильно уронил платок, весь смоченный слезами, в лице его не было кровинки, красные, распухшие глаза его были устремлены на одну точку, на лицо Екатерины. Время от времени судорога пробегала по чертам его. Весь его вид выражал отчаяние и ужас.
Вот вошел цесаревич в сопровождении великой княгини. Мария Федоровна склонилась над Екатериной, упала на колени и прижалась губами к ее руке. Послышались ее сдерживаемые рыдания. Цесаревич, бледный, но, по-видимому, владеющий собою, ласково поклонился на все стороны, потом обратился к Роджерсону, и спросил его:
— Неужели нет решительно никакой надежды?
— Все во власти Божьей! — грустно ответил Роджерсон. — Мы только что отняли шпанские мухи… Государыня открыла глаза, попросила пить, но вот снова началось забытье… Медицина не имеет средств бороться с таким недугом…
Павел опустил голову, взглянул на императрицу. Губы его задрожали, он хотел спросить еще что-то, но голос его оборвался, глаза наполнились слезами, и он вышел из спальни.
Как ни был взволнован Сергей, он замечал, однако, что в этой комнате, наряду с действительным отчаянием, уже начинается и игра в отчаяние, прикрывающая собой совсем иные чувства.
Марья Саввишна Перекусихина, князь Зубов, Протасова, пожалуй, Роджерсон — эти не притворялись. С Екатериной они теряли все. Но из них у одной Марьи Саввишны печаль не имела ничего эгоистичного, одна только она думала не о себе, а о той, которая лежала теперь перед нею почти без признаков жизни, которой она посвятила многие, многие годы, за кем ухаживала как за малым ребенком, о ком она думала ежеминутно, кого она знала лучше и вернее, чем кто-либо на свете.
Все же остальные только изображали более или менее искусно на своих лицах печаль, в которую повергало их состояние императрицы. Но их печаль была иного сорта — они уже рассчитали все шансы своей близкой погибели или своего успеха.
Подметил Сергей как его приятель Ростопчин зорко оглядывается, наблюдает и обдумывает каждое свое движение. Вот Ростопчин подошел к нему и шепнул:
— Сергей Борисыч, выйдемте отсюда, посмотрим, что там делается…
Сергей за ним последовал. Толпа, наполнявшая соседние комнаты, расступилась, чтобы давать им дорогу. Все глядели на них с видимым интересом. Все уже знали, что эти два человека, до сих пор не имевшие никакого влияния, вероятно, не далее как завтра окажутся большой силою.
Это гатчинцы! Это любимцы Павла Петровича!
Несмотря на всеобщее внимание, несмотря на благоговейную тишину, теперь соблюдавшуюся, об этих людях почти все уже успели перешепнуться, о них уже знали подробности, которые вдруг неведомо откуда явились. Многие уже подумали, как бы обратить на себя их внимание, заговорить с ними, понравиться, заручиться чем-нибудь для близкого будущего.
На лице Ростопчина несколько раз мелькнула презрительная, насмешливая улыбка. Он отлично понимал, что значит эта всеобщая предупредительность, эти внимательные и ласковые взгляды. Понимал и Сергей, и ему вдруг так стало все противно, так захотелось ему скорей отсюда, из этой удушливой атмосферы.
— Федор Васильевич, я уеду, — сказал он, обращаясь к Ростопчину.
— Зачем? — изумленно спросил тот.
— Я не вижу никакой причины оставаться. Что же тут я буду делать?
— Боже вас избави уезжать!.. Ради Бога, останьтесь, ведь вы же видите, это может кончиться с минуты на минуту. Во всяком случае, вам незачем подвергать себя его неудовольствию. Он, наверно, будет вас спрашивать, и что же мне придется отвечать за вас? Нет, я вас не выпущу — как хотите. Да и, наконец, ведь он прямо приказал вам быть здесь и ожидать его распоряжений — быть может, он желает дать вам какое-нибудь поручение…
— Но в таком случае поищем такой уголок, где бы можно было отдохнуть. Я давно не чувствовал такой усталости.
— Вот это дело другое, отдохнуть и мне не мешает. Нам непременно надо поберечь силы.
Он хорошо знал расположение этих комнат и провел Сергея в небольшую приемную, где почти никого не было и где они поместились на большом удобном диване.
10
Ах, какой же это важный момент для вас, ваше высочество (фр.).
11
Погодите, дорогой мой, погодите. Я прожил сорок два года. Бог меня поддерживал; быть может, он даст мне силы и разума снести Божье предназначение. Будем надеяться на его доброту… (фр.).