Страница 71 из 80
Боярин охотно повернулся к порогу, с трудом протискался в узенькую дверь и затопал по выложенному камнем подземному ходу.
Едва заглохли шаги, царевич подкрался к углу, отвалил каменную плиту и достал из норы игрушечную виселицу.
— Ужотко пощиплют тебя нечистые в преисподней! — злорадно склонился он над деревянным мужичком. — Жалуй-ко в шёлковую петельку, мымра!
Что-то зашелестело за дверью. На припухшем лице Фёдора отразился испуг. С несвойственной ему быстротой он сунул виселицу в нору и придвинул камень.
В клеть вошла наряженная в цветные лохмотья и высокий колпак худощавая девушка.
— Фатьма! — сладко зажмурился царевич и растопырил руки.
В чёрных глазах шутихи сверкнули острые искорки.
— Твой Иван больно била… некарош била… ты будешь била — не стерпит Фатьма! — И упала вдруг на колени. — Отпусти! Юрт моя нада видеть… Крым нада… Отпусти!
Фёдор крепко обнял девушку.
— Солнышко моё красное!
По трубе, потирая весело руки, к выходу спешил Друцкой. На дворе он столкнулся лицом к лицу с Борисом.
— От государя? — спросил Годунов.
— Где уж нам! Тебя сдожидается, а с нами и слова не молвит.
Он с нескрываемым раздражением поглядел на Бориса.
— Подменили царя! То, бывало, без опришнины шагу не ступит, а ныне токмо ты у него и весь свет в оконце! Даром, что в списках особных не вписан!
Годунов свысока поглядел на Друцкого и, не удостоив его ответом, ушёл.
— Слыхивал? — встретил Иоанн на пороге советника.
— Слыхивал, мой государь. — И како надумал?
В первый раз за всё время близости своей к царю Борис смело поднял голову.
— Воля твоя, государь, а токмо не одолеть нам ворогов без подмоги земских бояр.
— Прыток ты, кравчий! — схватил Иоанн советника за ворот; но тут же упавшим голосом приказал ему сесть.
Приложившись к царёвой руке, Борис опустился на край лавки.
— Лихо, мой государь, на Ливонии. Лихо и на всех украйнах.
— А и лихо то, Борис, небывалое!..
— Небывалое, царь!
И снова с твёрдой уверенностью:
— Время тако ныне, что и земщина, и холопи должны быть примолвлены. Особливо земщина.
— Пошто ей така благодать?
— Авось пожалуешь ежели милостями своими земских, перестанут они под басурмены защиту искать и помышлять зло противу тебя.
— Ну-кося, сказывай, сказывай!
— Токмо и свару у них с тобой, что ратованье за былую силу свою в государственности.
Годунов поднялся и впился немигающими глазами в глаза царя.
— Покель лихо с ливонцы да и с протчие басурмены, негоже гнать родовитых на дружбу с басурменовыми королями. При чмуте погибнешь ты, царь. Нешто не ведомо тебе, что и Москву Девлет-Гирей не пожёг бы, ежели б земские не подмогли ему? — Он вытер рукавом лицо и присел. — А, даст Бог, побьёшь чужеземцев, — сызнов содеешь тако, чтобы, опричь тебя, не было на Русии иного владыки.
На глазах Грозного задрожали слезинки.
— Весь живот положил, чтобы изничтожить удельных, худородных возвысил, торг великой с басурмены наладил — и ни к чему. Всё отнял Бог. Что яз ныне Ивашеньке оставлю после себя?
Годунов приложился к царёву подряснику.
— Даст Бог одолеть ворогов, — всё обернётся.
Схватив со стола пергамент, Иоанн ожесточённо скомкал его и бросил под ноги.
— В челобитной сей они, ехидны ползучие, на опришных кивают! Опришные, вишь, не к лику пришлись им!
Борис на носках подошёл к двери, неслышно открыл её и, убедившись, что никто не подслушивает, подскочил к царю.
— А и Фуников и Висковатой не краше той земщины, царь! А поищешь — и ещё кой-каких лиходеев найдёшь!
И, не обращая внимания на знакомое причмокивание Иоанна, признак неминуемой бури, упрямо продолжал:
— Для показу вместно сие сотворить. Дескать, доподлинно меняю яз опришных на вас.
— А ежели и верных советников погублю и никакой лихвы от князей не узрю?
Годунов ухмыльнулся.
— Не можно тому быть, государь: больно охочи князь-бояре до власти!
Со двора глухо донеслись говор и смех.
Грозный поглядел мельком в цветное оконце.
На кругу подвыпивший Иван-царевич отплясывал русскую. Шуты и шутихи, кривляясь, орали непотребные песни.
В стороне, разморенно прижимаясь к Катыреву, стоял царевич Фёдор.
У его ног, в изодранном сарафане, простоволосая и покорная, свернулась комочком Фатьма.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Иоанн снял опалу с немногих оставшихся в живых бояр.
Решив временно примириться с «землёй», он изо всех сил пытался показать, что навсегда покончил с опричниной.
Первым вернулся в свою вотчину разорённый Щенятев. В губе его встретили все приказные и духовенство.
В поношенной шубёнке и истоптанных сапогах князь держался на коне так, как будто обрядили его в шутовской наряд и заставили лицедействовать.
Едва добравшись до своей усадьбы, он заперся в хоромах и никого не допустил к себе.
На другой день к нему прискакал гонец из Москвы.
— Жалует тебя государь кафтаном парчовым и соболиного шубою, — торжественно поклонился вестник и положил на лавку тяжёлый узел…
В обновах Щенятев сразу стал неузнаваем. Он ни минуты лишней не засиживался в хоромах и постоянно старался быть у всех на виду.
В воскресенье на княжий двор согнали холопей.
В парчовом кафтане и в шубе, накинутой на плечи, полный тщеславия, вышел боярин к народу.
Спекулатарь щёлкнул кнутом. Людишки повалились наземь, поползли на брюхе к господарю и поочерёдно поцеловали края кафтана и шубы.
— Аль солодко было при худородных? — подмигнул куда-то в пространство Щенятев, дождавшись, пока людишки отползли на середину двора.
Спекулатарь больно хлестнул по спине первого попавшегося холопя.
— К тебе молвь!
Забитый взгляд ввалившихся глаз крестьянина тяжело уставился на боярина.
— Нам, господарь… нам — како пожалуют…
Князь снял кунью шапку и помахал ею в воздухе.
— А жалую яз смердов своих рожью да просом запашным.
Толпа недоверчиво приподняла головы.
— И позабудем отныне о былых невзгодах великих, — горько вздохнул Щенятев. — То Божье было взыскание!
После обедни всем людишкам раздали по десять гривенок зерна и по пять гривенок лука.
Вечером прискакал на коне Прозоровский. Старинные друзья заперлись в трапезной.
— Каково? — хихикнул гость.
Щенятев радостно потёр руки.
— Отменно, Арефьич! Чу-де-са!
И кичливо:
— Како и предрекали мы, тако и подошло: видано ли, чтобы земля Русийская на смердах держалась?!
Он показал пальцем в сторону деревушки.
— Отпущу им зерна под пашню, а даст Господь лето пригожее, сызнов полны будут житницы хлеба. И людишки окрепнут, а с ними и сам возвеличусь.
Прозоровский одобрительно крякнул.
— Допрежь всего хлебушек. На хлебушке вся сила земская!
Они перекинулись ехидными улыбками.
— А срок придёт, — покажем мы и Васильевичу и всем страдниковым отродьям, како без нас господариться!
Грозный переехал со всем добром своим в отстроенный заново Кремль. В последнее время он чувствовал себя крайне разбитым и почти не поднимался с постели.
В полдень в отцову опочивальню приходил неизменно Иван-царевич и молча усаживался подле оконца.
— Женить бы тебя, Ивашенька, — вздыхал Иоанн. — Внука родил бы ты мне, а себе наследника на стол московской.
— И тако не лихо мне, — отмахивался Иван.
— Почию яз вскоре, сын мой любезной, и не узрю ни снохи, ни первенца твоего.
Он любовно заглядывал в глаза царевичу.
— И весь-то ты ликом и очами в покойную матушку.
— А сказывают люди — в тебя яз, батюшка, и ликом, и норовом.
В дверь просовывалась голова Фёдора. Грозный поджимал презрительно губы.