Страница 69 из 80
Засыпав порохом огромную дугу травы, розмысл поджёг фитиль.
Громовой раскат оглушил орды и посеял смятение в их рядах. В суеверном ужасе татары отступили к восходу.
Загубыколесо не дал опомниться врагу и всей силой ринулся в бой.
Пламя, вспыхнувшее от взрыва, разрасталось. Ветер гнал багровые языки полыхавшей травы в сторону смятенно бегущих орд.
Нагруженные богатой добычей, запорожцы весело двинулись в обратный путь.
Недалеко от Днепра тяжело раненный Сторчаус с трудом вылез из отбитой у крымцев арбы.
Василий, с перевязанным лицом, сам еле державшийся на ногах от невыносимой боли в простреленном подбородке, заботливо подошёл к товарищу.
— А не приложить ли свежей землицы к тем язвам твоим? — И, смочив слюною горсточку земли, приготовился помазать ею раны.
Сторчаус закрыл глаз и болезненно улыбнулся.
— Паны молодцы! — крикнул Выводков удаляющемуся войску. — Назад, паны молодцы!
Безжизненно свесилась голова Сторчауса, упавшего на руки розмысла. Умирающий, напрягая все свои измождённые силы, что-то неслышно шептал.
— Аль худо, дедко? — встревожился Выводков и уложил старика на траву.
Подоспевшие казаки печально сгрудились подле Василия.
Рогозяный Дид склонился над раненым.
— Годи тебе ганчыркой валяться! Седай на конька да в шинок! Чуешь, друже мой верный? Чуешь ли, братику?
Сторчаус приоткрыл глаза и легко, почти без напряжения, зашелестел холодеющими губами:
— Прощевай, Диду, годи! Помордовал на земле, да пора и в родную хату!
По его лицу расплылась тихая умиротворённая улыбка.
— Как просил у Бога, так и сробилось. Помираю я не под спидницею бабьей, а в чистом поле молодецкою смертью…
Голос его слабел и прерывался. В горле жутко булькала кровь, с каждым словом всё больше набиваясь во рту отвратительной клейкою жижицей.
— Хай живе Запорожье! — выдохнул он вместе с отлетевшею жизнью.
Казаки сняли шапки и поклонились покойнику до земли.
Не высыпали, как раньше бывало, навстречу казакам поджидавшие их мирные поселяне.
Пусты были разорённые кышла. Пока шли бои в Диком поле, часть орды сделала крюк и бросилась на посёлки.
Крымцы не оставили камня на камне. Лишь горсточка людей вовремя укрылась в больших сёлах. Остальные были или перебиты, или угнаны в полон.
Невольникам связали руки, расставили в ряды десятками, сквозь ремни продели шесты и, набросив на шеи верёвки, повели в сторону Крыма.
Цепь верховых крепко держала концы верёвок и немилосердно похлёстывала полоненных нагайками.
Немногие выдержали бесконечную дорогу, бессильно падали, умирали.
Раз в день, на коротких привалах, невольников кормили павшими лошадьми.
Дети, наваленные крикливою кучею в большие корзины, давили друг друга и задыхались.
Высохшими скелетами добрались пощажённые смертью до турецкого города Кызыкерменя, расположившегося скученным грибным полем на правом берегу Днепра.
Прослышав о прибытии полоненных, в Кызыкермень съехались торговые люди из Кафы[132], Хазлева[133] и Хаджибея[134].
Невольников привели на рынок, ютившийся подле мечети.
С минарета за кгаурами внимательно следил муэдзин. Облюбовав несколько девушек, он призывал хозяина и милостиво объявлял, что оставляет за собою невольниц.
Хозяин морщился, гулко глотал слюну, но всё же покорно прикладывал руки к груди и лбу.
— Всё, что просит у верных муэдзин, разве может отказать ему кто-нибудь? Бери для Аллаха!
Девушек вели через площадь и, связав, бросали в низенький, сложенный из камня сарай.
Торговые люди деловито разглядывали полоненных, тыкали кулаками в их груди и икры, раздирали пальцами рты и подсчитывали, как при покупке коней, зубы.
— Старьё! Много просишь за падаль!
Продавцы возмущённо всплёскивали руками:
— Если такое золото — падаль, то какое золото — золото?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Главные силы Девлет-Гирея неуклонно продвигались к Московии.
На берегу Лопасни, в Молодях, хан обратился к князю Михаиле Ивановичу Воротынскому:
— Ведомо мне, что у царя и великого князя земля велика и людей множество: в длину земли его ход девять месяцев да поперёк шесть месяцев, а мне не даёт Казани и Астрахани! А либо одну Астрахань, потому — сором мне от турского султана: с царём и великим князем воюю, а ни Казани, ни Астрахани не возьму и ничего с ним не сделаю.
Грозный упал духом, узнав о требовании Девлет-Гирея. Созванная им дума ни к какому решению не пришла.
Земские настаивали на том, чтобы отдать временно крымцам Астрахань и тем спасти от разорения всю Московию. То же советовали Иоанну князь Вяземский и Басманов.
С вторжением татар одна за другой приходили с различных украин недобрые вести.
В Ливонии русийскую рать оттеснили от Дерпта: Литва и Польша, пользуясь набегом крымцев, готовились к наступлению. А тут ещё дошли грозные слухи о том, что казаки отрезали все торговые пути и скликают вольницу в поход против вотчинников и других помещиков для вызволения холопей из кабалы.
Распустив думу, царь вызвал к себе Годунова.
— Аль и впрямь смириться мне перед татарином?
Борис напряжённо задумался. Грозный терпеливо ждал, вычерчивая что-то посохом по каменному полу.
— Царь! — переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. — Лихо на украйнах.
— Про то яз и сказываю тебе.
— А токмо, преславной, тако прикидываю яз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.
Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.
— Коликим ещё саблям счёт поведёшь? — теряя терпение, процедил сквозь зубы Грозный.
— Ещё, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не спрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!
Грозный презрительно сплюнул и растёр ногою плевок.
— Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет — и следу не станет от тех разбойников!
Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился:
— Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.
И, словно про себя, вздохнул печально:
— Бегут смерды множеством на Жигули, на Чёрный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.
Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть, и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.
— Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта[135], прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нём!
При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.
Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.
— Токмо, государь, яз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.
Царь оживился.
— Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!
И твёрдым голосом:
— Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, волит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля — Крым; а тогда — Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвёртая!
Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.
— Тула горит, государь!
Александровскую слободу пробудили полошные колоколы.
Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства работные люди разобрали церковь святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.
132
Кафа — Феодосия.
133
Хазлев — Евпатория.
134
Хаджибей — Одесса.
135
Ежели б не погиб… в бою холоп мой верный Малюта… — Слова эти Иван IV произносит накануне сожжения Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем, то есть до 21 мая 1571 г, Малюта же погиб в 1573 г.